Вглядевшись в улицу, он сразу понял, что отряд еще на походе, где-то за деревней, так как кругом не приметно было ни пеших, ни конных партизан.

У жердевых заборов и плетней, о чем-то несмело переговариваясь, кучками толпились мужики, и чуть ли не в каждом окне видны были прильнувшие к стеклам женские лица. Дошла ли уже до крестьян весть о схватке разведчиков с японским разъездом, или слишком малочисленным показался крестьянам прошедший через село конный отряд, Никита догадаться не мог, но во всем он чувствовал беспокойство и нетерпеливое ожидание: и в лицах женщин за окнами, и во взглядах, которыми провожали его толпящиеся у плетней мужики. Да и сама улица видом своим еще больше увеличивала это Никитино ощущение беспокойства. Во всем чувствовалось запустение и бесприютность: дворы были занесены снегом, плетни оград поразвалились, и никто, казалось, не считал нужным подправить их, как будто все жили на притычке, на случайном постое и не знали, что принесет завтрашний день.

В самом центре села чернели два свежих пожарища, и на крышах соседних с ними домов снег был покрыт серым налетом пепла. Жердевые изгороди были повалены, и только покосившиеся ворота да сиротливо торчащие на черной земле беленые печи с закопченными высокими трубами еще напоминали о недавнем человеческом жилье.

Проезжая мимо пожарищ, Никита вспомнил девушку с коромыслом, вспомнил ее рассказ о белояпонском отряде, наезжающем в деревню, о сожженных избах, об арестованных мужиках и понял причину подмеченной им тревоги крестьян. Партизаны прошли мимо села. Вернутся ли они? Идут ли следом за ними другие или это только кучка скитальцев, ищущих убежища в приингодинских лесах?

«Что же это Полунин-то медлит?» — подумал Никита и, выехав за околицу села, снова пустил жеребчика галопом.

Спустившийся в долину отряд он увидел уже далеко за поскотиной. Впереди шли дозоры, потом ехало несколько верховых, и дальше на белой равнине черным колышащимся пятном двигалась пехотная колонна.

Никита миновал зароды сена, только рукой махнул встречному дозору и поскакал прямо к верховым, едущим впереди колонны. Еще издали он узнал между ними Лукина и Полунина.

Увидав знакомых лошадей, жеребчик заржал и без нагайки прибавил ходу.

— От Гурулева? Ну, что там? — нетерпеливо крикнул Полунин, послав своего коня навстречу скачущему Никите.

— Верстах в четырех от села с японцами встретились. Сейчас там на холмах охранение держим, — доложил Никита, осаживая жеребчика. — Товарищ Гурулев приказал у вас узнать, что дальше делать: вперед двигаться или отряд на месте ожидать?

— Много японцев? — спросил Полунин.

— Разъезд сабель в двадцать пять. Атаковали они нас на походе, да мы отбились… — сказал Никита, едва удержавшись от рассказа о том, как ему удалось спять с седла японского офицера. — Теперь японцы за холмы отошли к деревне Куваре. Товарища Косоярова у нас ранили и разведчика Бабушкина, Черных убили…

— Черных убили? — нахмурившись, переспросил Полунин. — Косоярова ранили?

— Голову ему порубали… Без сознания был, когда я сюда поехал, — сказал Никита. — Сейчас его должны в деревню перевезти, подводу на заимке достали, а под убитых товарищ Гурулев мне приказал из села еще одну прислать…

— Значит, Гурулев сейчас командует, — проговорил Полунин, и было непонятно, думает ли он вслух или спрашивает Никиту.

— Гурулев, — сказал Никита.

В это время к Полунину подъехали Лукин и какой-то незнакомый Никите человек на сухопарой серой лошади. Сидел он в седле со слишком короткими стременами не по-кавалерийски, а как жокей, и его колени, высовываясь из-под распахнувшейся шинели, были согнуты едва не под острым углом. Был он худощав, ростом очень велик и совсем не похож на местных партизан. Его худое заостренное к подбородку лицо с тонким прямым носом было чисто выбрито, а длинные светлые волосы, выбиваясь из-под круглой меховой шапки, спускались почти до плеч.

Никита невольно задержался на нем взглядом и подумал, что это, наверное, кто-нибудь из отряда Матроса.

— А в Куваре японцы, — сказал Полунин, обернувшись к Лукину. — Наша разведка с ними на куварской дороге встретилась. Павла Никитича ранили, Черных убили…

Человек на серой лошади прислушивался к тому, о чем говорил Григорий Анисимович, с видимым напряжением, как иностранец, плохо знающий русский язык. Он даже с седла склонился и ни разу не оторвал пристального взгляда от лица Полунина, пока тот разговаривал с Лукиным.

— Нужно всю нашу кавалерию вперед выбросить и разведку провести, — сказал Лукин. — Много ли японцев в Куваре? Может быть, они с Сорочьего поля наезжали?

— Конечно, прежде всего разведку, конечно, — сразу согласился Полунин. — У меня план такой: кавалерию — вперед, а пехоту в Черемухово подтянем и там пока остановим. Разведаем, что в Куваре, тогда видно будет. А ты, товарищ Хвало, — Полунин обернулся к человеку на серой лошади, — гони сейчас к Матросу. Пускай в полной боевой со всей своей кавалерией на куварскую дорогу скачет, к разведчикам Гурулева. Я там буду, и на месте все обсудим. Расскажи Матросу, что здесь слышал.

— Я слышал, я расскажу, — сказал Хвало и стал поворачивать лошадь.

— Скажи, мол, в четырех верстах за Черемуховом японский разъезд встретили! — крикнул ему вслед Полунин. — Пусть не дремлет, а поторапливается…

Полунин приподнялся на стременах и посмотрел в степь, нахмурившись и прищурив глаза, будто уже разглядывал приближающихся японцев.

— В деревню я заезжать не буду, а степью проскачу, — сказал он. — Места знакомые, скорее будет… А ты, Кирилл, пехоту веди. В Черемухове от меня известий подождешь и, может быть, время выберешь с народом потолковать…

— А Нестерова с собой возьмешь или нам конным связным оставишь? — спросил Лукин.

— Нестерова, — повторил Полунин, словно только что вспомнил о Никите. — Ладно, пускай при тебе конным связным остается, — сказал он, взглянув на пар, поднимающийся с мокрых боков взмыленного жеребчика Никиты. — И в самом деле, гонять ему коня взад да вперед нечего. Ты, слышь, Нестеров, сейчас в село поезжай и, как Гурулев тебе наказывал, подводу под убитых отправь, а потом связным к товарищу Лукину явишься.

Полунин крикнул сопровождающих его всадников и поскакал целиной через долину к голубеющим вдали приречным холмам. Никита же повернул жеребчика и по своему старому следу рысью поехал назад в деревню.

Проехав с полверсты, он обернулся и посмотрел в степь. Полунин со своими всадниками был уже далеко. Спустившись в низину, он пересекал широкое замерзшее болото, сплошь усеянное белыми кочками. Они тянулись ряд за рядом, как замерзшие белогривые волны неспокойного моря. По всему болоту в отдалении одна от одной, как вехи, торчали из снега тощие сиротливые сосенки с кронами, похожими на клочья низких разорванных ветром облаков. Дальше за сосенками простиралась спокойная белая степь с толстобрюхими приземистыми зародами сена, одетыми в белые тупые колпаки снега, и еще дальше на горизонте неподвижные, как скалы, громоздились синие плотные тучи.

В деревне у жердевых оград и плетней все еще стояли крестьяне. Маленький мужичок с редкой рыжеватой бородкой клинушком, с крохотным в кулачок лицом, на котором среди бесчисленных морщинок едва приметны были прищуренные узенькие глазки, стоял у ворот своей черной покосившейся избенки и, не сдержав любопытства, крикнул проезжающему улицей Никите:

— Эй, браток, когда же ваши придут? Или вовсе село миновали?

— Не минуют, — сказал Никита и придержал лошадь.

Мужичок обрадовался возможности поговорить с партизаном и подбежал к Никите. Он остановился возле самой лошади и, придерживаясь за переднюю луку седла, задрал свою баранью шапку едва не на затылок, словно она мешала ему как следует разглядеть приехавшего партизана. Он глядел на Нестерова снизу вверх и хмурил лоб.

— Я им то же говорю, мужичкам нашим, а они сомневаются.

Никита внимательно посмотрел на мужичка, увидел его заплатанный вытертый полушубок, полами не прикрывающий и колен, увидел его стоптанные разношенные валенки и, подметив беспокойный ожидающий взгляд, сразу понял, что спрашивает мужичок не из простого любопытства.