— Провокатор…
Послышался хрип, и тело усача вытянулось на снегу.
Платон Михайлович наконец нашарил пистолет, подобрал его и сунул в карман.
— Идем, — сказал Михаил, поднимаясь над неподвижно лежащим усачом. — Пошли скорее…
Они повернули за угол и быстро зашагали по скрипящим мосткам. В другую сторону через улицу побежал постовой подпольщик.
— Ножом? — шепотом спросил Платон Михайлович.
— Ножом.
У Платона Михайловича кружилась голова, и его начинало мутить. Во рту появился солоноватый вкус крови. Подкашивались ноги, и мучительно хотелось откашляться, однако Платон Михайлович сдерживался и, собрав все силы, старался не отстать от Михаила.
Они повернули в одну улицу, в другую, пересекли переулок и вошли во двор какого-то дома.
Только тогда, когда они поднялись по лестнице, Платон Михайлович узнал квартиру, в которую провожала его Вера и в которой он встретился с Михаилом.
Михаил легонько три раза стукнул в дверь.
Открыла Вера.
— Что такое? — шепотом спросила она, испуганно глядя на Новоселова. — У вас все лицо в крови…
Платон Михайлович провел рукой по губам. На пальцах остались сгустки свернувшейся крови.
— Ничего, — сказал он. — Пустое…
— Помоги ему, — сказал Михаил. — Полотенце, воды… Телеграмму получили?
— Получили.
— Дай!
Вера достала из-за выреза платья телеграмму, протянула ее Михаилу и побежала за водой для Платона Михайловича.
Телеграмма была из Челябинска. Михаил расшифровал ее. В ней сообщалось, что в Челябинске провал и что делегата на конференцию арестовали.
Утром с первым поездом Платон Михайлович уехал в Иркутск, не выполнив ни одного поручения Аглаи Ильиничны и не показавшись врачам.
6
Перед глазами Никиты в сером тумане мелькали частые снежинки, и за их плотной толпой он никак не мог разглядеть приближающиеся лица каких-то людей, узнать которых он силился, но не мог. Откуда-то издалека комариным пением поднимался звон, рос, ширился, заполнял все пространство. И в этом звоне слышались и сухие удары биллиардных шаров, и жужжание мухи, и женские голоса, поющие какую-то игривую песенку. И вдруг в хлопьях снега перед Никитой возникла черная муха. Она билась в туманное стекло и жужжала. Никита знал, что нужно поймать эту муху и выпустить в форточку. Он хотел поднять руку и не мог. Рука стала непосильно тяжелой и непослушной. А муха жужжала все громче, ударялась о стекло и падала на подоконник. Кружилась на нем маленьким черным волчком и снова взлетала. И вдруг из белой стены падающего снега высунулось усатое лицо Староуса. Он улыбался, показывая прокуренные зубы, и внезапно кинулся к окну, вдребезги разбив со звоном падающие стекла…
У Никиты замерло сердце. Он вздрогнул и проснулся. Сердце стучало так, словно он только что, не переводя дух, взобрался на высокую крутую гору.
В комнате стоял полумрак. Ставни были еще закрыты, и единственный луч утреннего солнца проникал сквозь крохотную дырочку, оставшуюся в деревянной створке после выпавшего сучка.
Никита сел на постели и оглядел комнату. У него сразу отлегло от сердца. И Староус, и черная муха, и глухая стена падающего снега — все осталось далеко позади, стало только воспоминанием, сейчас пригрезившимся во сне. Теперь он был вне опасности, он нашел друзей…
Никита сидел на постели и, улыбаясь, смотрел на солнечный луч. Луч падал на желтый крашеный пол, и над сверкающим солнечным зайчиком золотился столбик легкой пыли.
Так Никита просыпался когда-то очень давно — в детстве. И так же, как тогда в детстве, сейчас его не омрачала ни одна печальная или тревожная мысль.
— Милая… — прошептал Никита, вспомнив Ксенью, ночной чай и свой рассказ о прежней службе в красногвардейском отряде. Потом он вспомнил, как засмеялась Ксенья, когда Лукин, сконфуженный и сердитый, надевал кухонный фартук, чтобы прикрыть свои белые ноги, вспомнил и опять сказал, но уже громче: — Милая…
В соседней, комнате было тихо, и только едва слышно из-за двери доносилось посапывание остывающего самовара.
«Молчат, — подумал Никита, прислушиваясь. — Не хотят меня будить…»
Он бесшумно оделся, бережно оправил уступленную ему Ксеньей постель, так оправил, чтобы на простыне и наволочке не осталось ни одной складки, и, приоткрыв дверь, заглянул в столовую.
У стола перед остывшим стаканом чая сидел Лукин и читал газету. Ксеньи в комнате не было.
«Может быть, на кухню за чем-нибудь вышла…» — в надежде, что Ксенья сейчас вернется, подумал Никита, шире распахнул створку двери и вошел в столовую.
Лукин даже не повернул головы. Видимо, он был так углублен в чтение, что и не заметил вошедшего Нестерова.
— С добрым утром, — сказал Никита.
— А, проснулся! — Лукин мельком взглянул на Никиту и тотчас же склонился снова над газетой. — Иди в кухню, там и мыло и полотенце, умойся, а потом садись чай пить — самовар еще не остыл, — уже читая, проговорил он.
— А Ксенья где? — спросил Никита.
— Ушла, а нас снаружи на замок заперла, будто никого дома нет. Скоро вернется… Ты в кухне с окном осторожнее, чтобы со двора тебя никто не увидел… — сказал Лукин, не отрываясь от газеты. — Иди умойся…
Только теперь Никита заметил, что холщовые шторы на окнах все еще были опущены и в комнате стоял мягкий, почти вечерний полусвет.
— А на улице солнце сегодня, — сказал он, вспомнив свое пробуждение.
— Да, — сказал Лукин, не поднимая головы, — солнце…
Никита пошел в кухню, умылся и, вернувшись в столовую, сел к столу. Он молча пил чай и поглядывал на Лукина, который перелистывал одну за другой газеты, лежащие высокой стопкой на стуле рядом. Он то быстро пробегал взглядом по заголовкам статей, то, нахмурившись, принимался читать внимательно и сосредоточенно, не желая обращать на скучающего Никиту никакого внимания.
Нестерову нетерпелось поговорить с Лукиным, расспросить его о Ксенье, и, выбрав минуту, когда тот потянулся за новой газетой, он осторожно спросил, только чтобы завязать разговор.
— Откуда у тебя такая уйма газет?
— Старые… У Ксеньи на кухне нашел. Да ведь для всех старые, а для нас с тобой новые… — сказал Лукин и стал снова читать.
Никита помолчал, помолчал, вздохнул и проговорил:
— А ведь не веришь ты мне, Костя, совсем не веришь…
— Что это? — Лукин повернул голову и удивленно взглянул на Никиту.
— Не веришь, говорю… Рассказал мне, что Ксенья твоя бывшая квартирная хозяйка, толстая неуклюжая баба…
— Я не говорил, что она толстая и неуклюжая… — сказал Лукин.
— Ну, все равно. Баба, говорил, кто ее знает, какой у нее язык… Зачем это?
— Ладно, — сказал Лукин и уткнулся в газету.
— Разве я не вижу? К чему же было меня обманывать?
— Никто тебя не обманывал. Разве не хозяйка она этой квартиры?
— Хозяйка-то хозяйка, но какая хозяйка…
— Вот придет, ты ее и расспроси, а пока бога ради не мешай мне читать… Тут тяжелые корабли англо-французской эскадры в Черное море вошли и угрожают Одессе, Севастополю, Новороссийску, новые американские войска в Архангельске высадились, генерал Краснов прет на Камышин и на Воронеж, а он мне о пустяках… Почему Ксенья не толстая? Вот придет, и спроси у нее, почему не потолстела для твоего удовольствия…
Лукин сердито подвинул газету и, оперев голову о руки, так что ладони закрыли уши, стал читать.
Никита посмотрел на него исподлобья и отвернулся. Его брала досада и на себя за неуместный допрос Лукина и на Лукина, который, словно боясь лишних расспросов, не желал говорить с ним. Он нехотя допил остывший чай, отодвинул стул и стал бродить по комнате. Он искал каких-нибудь знаков, каких-нибудь примет, которые подсказали бы ему, кто такая Ксенья и почему Лукин не хочет рассказать о ней. Но никаких примет — ни фотографий на стенах, ни родственных альбомов — в комнате не было.
— Чего томишься? — вдруг спросил Лукин. — Взял бы да газеты почитал, как я, — все польза будет.
