Никита увидел эти белые точки на черном сукне и отвел глаза в сторону.

Гробы опустились на дно могилы. Осыпаясь на их крышки, шуршала мерзлая земля.

Словно прицеливаясь в ползущие с востока тучи, партизаны подняли вверх винтовки. Грянул залп.

С белых ветвей березы посыпался снег. Как ветром сметенные, сорвались с деревьев за погостом вороньи стаи и, сбившись в черное облако, потянули к дальнему лесу.

Еще раз прогремел в тишине ружейный залп и еще раз…

Никита смотрел на мерзлые комья глины под ногами и время от времени беспокойно косился на черную Ленину шубку.

Лукин нагнулся, взял горсть земли, бросил землю в могилу и отошел, уступив место другим.

Поочередно подходили к старой березе партизаны и, выполняя обряд прощания, горстями бросали землю в могилу. За партизанами потянулись мимо могилы крестьяне, все с лицами суровыми и сосредоточенными. Бросила свою горсть земли и Лена.

Потом заскрипели лопаты и двое партизан забросали могилу красноватой глиной.

Анюта положила на могильный холмик еловый венок с белыми бумажными розами и выцветшими васильками.

Погост быстро опустел. Стало очень тихо, и только ветер едва слышно шуршал в хвое и цветах венка.

— Пойдемте, — сказал Никита.

Анюта взглянула на него и кивнула головой.

Лена глядела на еловый венок и даже не обернулась.

— Пойдемте, — повторил Никита.

Анюта взяла Лену под руку, и они вышли с погоста.

Лена шла между Никитой и Анютой, шла, опустив голову, и незаметно ногтями счищала с шубы замерзшие слезы.

В этот день Василий Нагих ходил на городскую товарную станцию. Он надеялся там, на погрузке, заработать хоть несколько рублей. Деньги нужны были до зарезу — должать старой Василисе не хотелось. Она сама едва перебивалась на свой скудный и случайный заработок.

Однако подработать Василию не удалось. Никаких грузов по железной дороге не прибывало.

Бесплодно прождав работы несколько часов, Василий пошел домой.

День выдался морозный, пешеходов на тихой привокзальной улице было мало, и Нагих в невеселом раздумье шел, прислушиваясь к одинокому поскрипыванию собственных шагов.

Вдруг он услышал глухие удары церковного колокола. Сначала Василий не придал никакого значения неурочному благовесту, но вскоре, когда заговорили все колокола городских церквей, невольно остановился и прислушался.

Над городом стоял медный гул. Колокола гудели так, словно били в набат все пятнадцать екатеринбургских церквей: и белый собор, и зеленый кафедральный, и розовый «Златоуст», и девичий монастырь, и все, сколько их было, церкви и церквушки.

«Чего это раззвонились? Или ненароком праздник какой пришел? — подумал Василий, с тревожным чувством прислушиваясь к церковному звону. — Или зайти узнать?»

Первым на пути встретился зеленый кафедральный собор. У входа и на площади уже толпился народ, может быть, как и Василий, привлеченный неурочным благовестом.

Нагих подошел к крыльцу и смешался с толпой, которая медленно продвигалась в храм. Он прислушивался к разговорам, однако понять, что случилось в городе, было невозможно. Одни говорили: кто-то умер, другие — благодать явилась и из северного города Чердыни в Екатеринбург пришла своим ходом мироточивая икона божьей матери заступницы.

— Люди сказывали, так и шла вперевалочку через степи да леса… — шептала, истово крестясь, какая-то старуха. — Так все и шла родимая заступница… И дорожка за ней осталась навечно, ни снег ее не заваливает, ни метелица не заметает… Как с уголка на уголок переступала миротворица, так на снегу и знатко, будто кто посошком его шевелил… Люди сказывали, к нам она направилась, вот, видать, и явилась теперь…

Старуха часто-часто крестилась мелким крестом и таращила испуганные глаза, будто воочию видела бесконечную голую степь и шагающую по снегу вперевалочку с уголка на уголок черную старинную икону божьей матери.

«Эк, до чего же им головы дурью забили, — подумал Василий. — Чего только не наговорят, чтобы людей от правды отбить, чтобы глаза им замазать… Может, и в самом деле икону из Чердыни притащили?»

Он хотел было расспросить старуху, где и что она слыхала о новоявленном чуде, но в это время толпа снова двинулась и вместе с потоком людей Нагих оказался в храме.

Народу было очень много. Люди теснились чуть ли не к самому алтарю. Опоздавшие вытягивали шеи, силясь через плечи стоящих впереди увидеть, что делается у царских врат.

Церковная служба, видимо, уже закончилась — царские врата были закрыты и у алтаря никого не было.

На многосвечниках перед иконами догорали огарки свечей. Пахло ладаном, церковной пылью и горящим воском.

На цветных стеклах узких решетчатых окон лежали последние неяркие отблески заходящего зимнего солнца. Огоньки свечей, состязаясь с ними, рябыми узорами ложились на темные потрескавшиеся лики угодников и на позолоту рам.

Темным огнем багровели в свете паникадила медные цветы старинных царских врат, поблескивало золото иконных риз, и лоснилась масляная краска небесной лазури под куполом.

Высокий чернобородый дьякон выглянул из боковой двери алтаря и сердитым взглядом окинул собравшихся, очевидно, проверяя, приготовились ли прихожане слушать проповедь и достаточно ли тихо в церкви, поглядел кругом и снова скрылся в алтаре.

Сразу водворилась тишина. Прекратились и покашливания и вздохи томящихся от тесноты людей.

— Гляди, гляди, сам владыка Григорий идет… Говорить хочет… — зашептала своей соседке какая-то женщина возле Василия. — Гляди, гляди…

Нагих посмотрел в сторону алтаря.

Он увидел выходящего на амвон человека в черной одежде монаха. Шел человек медленно, не глядя на прихожан, и казалось, что это идет спящий.

Был он маленького роста, худощавый, с узенькой светлой бородкой, с пепельными волосами и с желтым морщинистым лицом. Его полузакрытые блеклые старческие глаза были едва приметны в частых складках кожи у опущенных век.

В церкви стих даже шепот.

Поднявшись на ступеньки амвона, человек поднял руку, благословил прихожан привычным жестом и неожиданно резким голосом сказал:

— Братие, с ликованием сердца нашего и с великой радостью приносим мы вам весть о доблести нашего христолюбивого воинства и воинства богом ниспосланных нам союзников. Войска наши, разбив врага, заняли город Пермь…

Монах простер руки, поднял голову, и торчащая вперед борода его затряслась.

— Враг отступает! — исказившись лицом, вскрикнул он, и вдруг всем стали видны глаза его. Маленькие, глубоко сидящие и бесцветные, они внезапно ожили.

— Не далек час, и вся красная Москва падет к ногам обожаемого нами Александра Васильевича Колчака, который с божьей помощью и с помощью союзников — наших братиев во Христе, как библейский Моисей, выводящий евреев из Египта, ведет нас в землю обетованную. Да воскреснет бог и расточатся врази его! — в исступлении, все повышая голос, кричал он. — Зовем вас всех, православных, на подвиг ратный, всех верующих и верных чад церкви. Исполните долг ваш и дело божье. Вступайте в ряды полков христовых, в рать несокрушимую…

Голос владыки срывался, хрипел, но он продолжал свою проповедь, выкрикивая отдельные фразы отрывисто и невнятно, как юродствующий или бесноватый.

Василий стал пробираться к выходу.

«Не удержали Пермь… Сдали… — думал он, протискиваясь сквозь густую толпу людей. — Как же это так? Почему?»

Пока Василий был в церкви, движение на улице заметно оживилось — видимо, весть о молебствии по поводу взятия Перми и о предполагаемом параде войск на соборной площади уже широко распространилась в городе.

Милиционеры расталкивали и прогоняли от храма нищих и убогих, чтобы они видом своим не нарушали торжественности парада.