— Зашифрованы? — сказал Колчак и насторожился, будто прислушиваясь к звуку собственного голоса.
— Так точно, ваше превосходительство, — сказал адъютант и положил телеграммы на краешек стола.
Когда адъютант вышел из салон-вагона, адмирал взял первую, лежащую сверху телеграмму и стал читать.
Телеграмма была из Владивостока от генерала Розанова.
«В ночь с 17 на 18 ноября, — прочел Колчак, — восстал сводный русско-чешский отряд под командованием Гайды. Мятежники, базируясь на станцию Океанская, повели наступление на Владивосток. Принятыми мною мерами мятеж подавлен при содействии союзников. Главари мятежников скрылись, Гайда ранен…»
— Что-что?
Колчак еще и еще раз прочел телеграмму. Сначала он видел в ней только слова «мятеж подавлен», «Гайда ранен» и радовался этим словам, потом все — и «Гайду» и «мятеж» — заслонили другие слова, слова, ставшие самыми главными и самыми значительными, — «при содействии союзников».
«Значит, союзники не отказались от меня… Они не поддержали Гайду… — пронеслись одна за другой мысли в возбужденном мозгу адмирала. — Напрасно он обивал пороги у союзных дипломатов…»
Колчак еще раз внимательно прочел телеграмму с начала до конца, прочел о том, что мятежникам удалось было ворваться в город и завязать бой на центральных улицах, что продвинулись они до штаба экспедиционных американских войск, но здесь были разбиты высланным им навстречу японским батальоном и войсками, переброшенными с Русского Острова.
«Японским батальоном, — думал адмирал. — Но японцы никогда бы не осмелились выступить против воли американцев… Значит, Грэвс согласился… Значит, Грэвс поддерживает меня…»
Эта телеграмма была для адмирала радостней любых поздравлений, хотя бы они поступили даже лично от Вильсона или Ллойд-Джорджа. Он чувствовал себя победителем, чувствовал себя так, будто сам во главе своих войск одержал блестящую победу и поверг своего опаснейшего врага, крамольного Гайду, который обладал силой не меньшей, чем обладает по крайней мере вражеский корпус.
В таком настроении победителя, да еще вновь обретшего дружбу сильнейших мира сего, Колчак пребывал несколько дней. Но вдруг горизонт снова омрачился. По стопам Гайды пошел никому доселе неизвестный полковник Ивакин. Он возглавил восстание солдат новониколаевского гарнизона. Повстанцы, действуя под лозунгом немедленного мира с большевиками и созыва сибирского учредительного собрания, захватили город, но были разгромлены подоспевшими легионерами польского корпуса, который в эшелонах двигался на восток мимо Новониколаевска. Этот корпус польских националистов, сформированный в Сибири из местных и австрийских поляков, попавших в плен во время мировой войны, был еще надежным оплотом интервентов.
Повстанцы были рассеяны, а Ивакин вместе с его штабом захвачен в плен.
Колчак сам утвердил приговор военно-полевого суда. Полковник Ивакин и тридцать два его офицера были расстреляны. Но это не прояснило горизонта. Теперь туча появилась с запада. Прислал ультиматум генерал Пепеляев — брат нового премьера Виктора Пепеляева, сменившего Вологодского, который по слабости здоровья поспешно ушел в отставку.
Генерал Пепеляев требовал немедленного созыва сибирского учредительного собрания и угрожал оружием.
«Мы честно, открыто и долго убеждали вас в необходимости этой меры, — писал он Колчаку, — и получили от вас принципиальное согласие. Но время не ждет, мы говорим вам теперь, что мы решились на все… Нас рассудит бог и народ».
«Бог и народ» — Колчак был испуган. Пепеляев находился недалеко — в каких-нибудь восьмидесяти километрах, в городе Томске. У него еще были солдаты. Он мог выполнить свою угрозу и явиться на станцию Тайга, где стоял поезд адмирала.
«Защитят ли чехи? — думал Колчак, приказав немедленно вызвать к себе главнокомандующего Сахарова. — Что мы можем противопоставить войскам Пепеляева?»
Поезд главнокомандующего двигался вслед за поездом ставки, и Сахаров прибыл к Колчаку с первым же чешским эшелоном, пришедшим с запада.
Колчак встретил его в тревоге и страхе.
— Вот это, — сказал он, протянув главнокомандующему телеграмму Пепеляева. — Что мы можем сделать? Что ответить Пепеляеву?
Сахаров взял телеграмму и долго читал ее, наливаясь кровью от мыслительного напряжения. Шея его вздулась и стала краснее кирпича.
— Крамола! Измена присяге! — наконец сказал он. — Эдак каждый со своим уставом…
— Что мы должны сейчас сделать? — спросил нетерпеливо Колчак. — У нас мало времени… Он дал срок двадцать четыре часа…
Сахаров вскинул брови, и глаза его округлились.
— Как что? Арестовать… Сейчас же, ваше превосходительство, арестовать и предать суду.
— Он не явится сюда по вызову, а там у него войска, — сказал Колчак. — Там у него войска и, конечно, они сейчас под ружьем…
— Войска расформировать, — сказал Сахаров и заложил руку за борт кителя.
— Они не выполнят приказа, — сказал Колчак.
— Мы их заставим.
— Чем?
Сахаров насупил брови, посапывая, посмотрел в пол, но тотчас же вскинул голову на короткой шее и сказал отрывисто, будто не говорил, а командовал:
— Поляки! Мы двинем части польского корпуса…
— А они послушаются?
— Прикажем, ваше превосходительство, — сказал Сахаров так уверенно, словно отступающий польский корпус только и ждал его приказаний отправиться походом на Томск, лежащий в стороне от великой магистрали.
Уверенность Сахарова понравилась адмиралу. Бодрый вид командующего успокаивал, и впервые Колчаку лупоглазое лицо генерала показалось даже красивым.
— Я надеюсь на вас, на ваше умение и на ваш такт, — сказал он. — Переговорите с командиром польского корпуса, пусть поляки будут наготове. Но сначала… Сначала попытайтесь вызвать генерала Пепеляева к себе в штаб…
— Слушаюсь, ваше превосходительство, все будет исполнено.
Сахаров простился с адмиралом и решительным шагом вышел из салон-вагона, чтобы немедленно приняться за дело, пока не истек срок пепеляевского ультиматума.
9
Весь день адмирал ожидал донесений об аресте Пепеляева. Он ходил по салон-вагону и разговаривал сам с собой до тек пор, пока не почувствовал усталости, а вместе с усталостью и стыда за свои не в меру разыгравшиеся, пьяные от ненависти мысли. Он воровато обернулся на дверь, словно украл у кого-то эти мысли и теперь боялся, что у него их отберут или осмеют его; потом подошел к окну.
Падал снег, и все кругом было бело. Напротив, в соседнем тупике, из вагонов санитарного поезда чехи в белых маскировочных халатах выносили трупы и укладывали их штабелем, как ненужные старые шпалы. Видимо, этот поезд раненых или сыпнотифозных был давно брошен — трупы замерзли и казались деревянными. Теперь, очевидно, вагоны понадобились чехам для эвакуации, они разыскали мертвый поезд и разгружали его.
Колчак нахмурился, стал смотреть в сторону и тут увидел шагающего по сугробам между рельсовых путей маленького толстого человечка в шубе с бобровым воротником. Позади человечка шли какие-то люди, может быть, охрана, но Колчак не обратил на них внимания. Он сразу узнал идущего по сугробам и отступил от окна вглубь вагона. Он не мог ошибиться: это был премьер-министр Пепеляев, брат крамольного генерала.
«Не во-время, не во-время… — подумал адмирал. — Знает ли он о приказе арестовать его брата?»
Колчак подошел к столу, придавил тяжелым мраморным пресс-папье стопочку бумаг, поверх которых лежала телеграмма генерала Пепеляева, и сел в кресло, ожидая, что с минуты на минуту войдет дежурный адъютант с докладом о приезде премьер-министра.
И действительно адъютант вошел.
— Ваше превосходительство, только что прибыл премьер-министр господин Пепеляев и просит принять его, — отрапортовал он, остановившись в дверях.
— Просите, — сказал Колчак и опять подумал: «Знает или нет?»
Премьер вошел в салон-вагон маленькими, но энергичными шажками, легко неся кругленькое брюшко с массивной золотой цепочкой поперек — через жилет от борта к боковому карманчику. Голова его была немного откинута назад и чуть склонена набок. Дорогой, но безвкусный костюм и лакированные туфли делали премьера похожим на разбогатевшего, но еще не обтесавшегося среди знати, удачливого провинциального адвоката.
