Государственная административная машина крутилась, развивая все большую скорость вращения своих колес и колесиков, а увлеченные этим кажущимся движением Колчак, его министры и специалисты-политики не замечали другого истинного движения, движения народного, не только не ослабевающего, вопреки их хитрым маневрам и стараниям, но становящегося для них все более грозной и страшной силой, — всенародного движения к большевизму.

Партизанские фронты неуклонно приближались к великой Сибирской магистрали и, сливаясь в почти сплошную линию, отрезали от городов сельские районы. Территория, на которую еще распространялась власть колчаковского правительства и интервентов, с каждым днем уменьшалась, превращаясь в узкую полосу земли, лежащей вдоль железной дороги, полосу, которую еще в силах были оборонять от партизан иностранные наемные войска.

Однако гипноз собственной деятельности и деятельности всего государственного аппарата был настолько силен, что Колчак не замечал приближающейся катастрофы. Он приказывал своей армии наступать во что бы то ни стало, радовался каждому километру, на который продвигались его полки к западу, и уже предвкушал широкое наступление всем фронтом, когда прибудут обещанные Моррисом американские дивизии и в бой вступит чешский корпус.

Но вдруг в тот самый момент, когда Колчак считал уже выполненной данную войскам задачу выйти на Тобол и закрепиться, белая армия внезапно остановилась, качнулась, теряя равновесие, как боксер, израсходовавший остатки сил на последний уже бессмысленный удар, и покатилась назад к Ишиму.

Сражение, на котором была основана надежда удержаться у Тобола, было проиграно, и даже самые легкомысленные министры заговорили о возможности сдачи Омска.

В день крушения надежд, когда войска побежали назад к Ишиму, Колчак получил секретное донесение контрразведки о том, что Гайда на востоке не оставил своей подрывной деятельности. Контрразведка сообщала, что во всех городах, через которые он проезжал во Владивосток, Гайда вел тайные переговоры с земцами и разными политиками, находящимися не у дел, о новом государственном перевороте, предлагал себя на пост верховного главнокомандующего и едва ли не на пост главы будущего правительства.

Колчак вскипел. Не посоветовавшись ни с кем, даже не проверив правильность сообщения контрразведки, он приказом лишил Гайду орденов, разжаловал в рядовые и, бросив на фронте отступающие войска, поспешно вернулся в Омск, чтобы потребовать от союзного командования немедленного ареста крамольного чеха.

Войдя в штаб, Колчак был немало удивлен, увидав в приемной весь дипломатический корпус.

— Зачем они приехали? — спросил он у сопровождающего его в кабинет дежурного адъютанта и сам подумал: «Может быть, и они тоже приехали говорить по поводу Гайды? Может быть, он уже поднял восстание?»

— Не могу знать, ваше превосходительство, — ответил адъютант. — Они сказали, что имеют к вам очень срочное и важное дело.

Колчак недоверчиво покосился на адъютанта, но тот стоял, вытянувшись в струнку, и лицо его не выражало ничего, кроме страха перед адмиралом и готовности немедленно с рвением исполнить каждое его приказание.

Это немного успокоило Колчака. Он достал носовой платок, вытер повлажневший лоб и, сев к столу в кресло, сказал:

— Просите их.

Адъютант не тронулся с места.

— Ваше превосходительство, разрешите прежде доложить… — несмело сказал он.

Колчак нетерпеливо нахмурился.

— Что еще?

— На имя вашего превосходительства получен срочный пакет с надписью: «Сугубо секретно. Передать в собственные руки».

— От кого пакет? — спросил Колчак и опять подозрительно посмотрел на адъютанта.

— От министра иностранных дел, от господина Сукина, ваше превосходительство.

— Дайте.

Адъютант, сразу заторопившись, достал из папки большой пакет с красными пятнами сургучных печатей.

Колчак взял пакет и вскрыл.

Сукин сообщал о неудачных переговорах с Жаненом и о невозможности использовать чешский корпус на фронте. Он писал, что Жанен, хотя и считает «эту операцию соблазнительной», но не знает средств повернуть чешскую армию на запад и снова заставить драться с большевиками, что «приказ такого рода, будь он даже из самой Праги, неминуемо повлечет беспорядки, последствия которых сейчас не поддаются учету», что моральное состояние чехов «ужасно» и что даже заикаться об отказе отправить их на родину через Владивостокский порт нельзя.

Дальше Сукин писал, что вербовка в чешских частях добровольцев для отправки на фронт, по мнению генерала Жанена, положительных результатов не принесет. Дело может кончится тем же, чем кончилось с добровольцами карпаторусами, отправленными на фронт и перешедшими в полном составе на сторону красных.

Письмо заканчивалось жалобами на чехов, которые «совершенно обольшевичились», и намеками на то, что их следовало бы обезоружить, так как они стали опасны.

Колчак вскочил с кресла, скомкал письмо, швырнул его в корзину под столом и тут только заметил стоящего в сторонке адъютанта, о котором совсем позабыл, читая невеселый доклад Сукина.

— Вы? Что вам еще нужно? — крикнул он.

— Я жду ваших приказаний, ваше превосходительство, — запинаясь, сказал адъютант.

— Приказаний? Каких приказаний?

— Относительно дипломатов, ваше превосходительство…

— Дипломатов… — повторил Колчак и взглянул на лежащий у чернильницы конверт с красными печатями. — Дипломатов… Зовите их всех сюда…

— Слушаюсь, — сказал адъютант и вышел из кабинета.

Колчак боязливо покосился на закрывшуюся дверь, будто кто-то мог подсматривать за ним, потом достал из корзины помятые листки, старательно разгладил их и, вложив письмо Сукина в пакет с печатями, спрятал в боковой карман кителя.

В приемной послышался шум.

Колчак поспешно пригладил волосы, и рука его дрожала. Едва успел он сесть в кресло и принять независимую позу, как дверь раскрылась и в ней показались дипломаты.

Первым входил американец и, как на цепочке, вел за собой англичан, французов, итальянцев, японцев, сербов… Дипломаты вошли в кабинет, разместились на стульях вдоль стены и вопрошающе глядели на верховного правителя Сибири.

— Я вас слушаю, господа, — сказал Колчак, когда последний дипломат занял последний стул.

Поднялся американец.

— Дипломатический корпус, — сказал он, — очень обеспокоен положением на фронте и положением самого города Омска… Мы сочли необходимым предложить вам свою помощь…

Колчак вскинул брови и быстрым взглядом обвел сидящих перед ним иностранцев. Ему хотелось сказать, что помощь действительно нужна, что крамольный Гайда ведет на востоке подрывную работу, которая может окончательно развалить тыл, что Гайду нужно немедленно арестовать, что на фронте опять неустойка и что необходимо чехов заставить вернуться на позиции, однако он ничего не сказал. Он почувствовал, что дипломаты пришли говорить о чем-то другом, что беспокоило их сейчас куда больше, чем незадачливые дела его — верховного правителя.

И опять у него возникло подозрение, что он больше не нужен союзникам и что после поражения под Тоболом они решили поддержать нового претендента на власть в Сибири — крамольного Гайду.

Боясь выдать свои мысли, он опустил глаза и постарался сосредоточиться на том, о чем пространно говорил американец. Однако он сразу не мог понять суть его речи и улавливал только отдельные слова: «Забитость Сибирской магистрали… Трудность передвижения… Неустойчивость фронта… Срочные меры… и опять: срочные меры…»

— Какие меры? — спросил Колчак.

— Нужно приступить к плановой эвакуации Омска, — сказал американец.

Колчак подозрительно посмотрел на него и сказал:

— Я не вижу оснований спешить. Мы должны восстановить фронт, а не эвакуироваться. Омск сдан не будет…

— Но на фронте возможны всякие неожиданности, — сказал француз.

Колчак поискал его глазами в ряду дипломатов, не нашел и сказал.