— Вы неправильно истолковали мое назначение, ваше превосходительство, — сказал Жанен. — И поверьте, что обязанности, которыми хочет почтить меня мое правительство, не доставляют мне ни малейшего удовольствия.

— Не знаю, — сказал Колчак, не поднимая век.

— Уверяю вас. Назначение мое вызвано только деловой необходимостью. Оно будет продолжаться лишь до тех пор, пока положение в Сибири не изменится к лучшему, — сказал Жанен.

Колчак открыл глаза и недоверчиво взглянул на Жанена.

— Положение в Сибири изменится завтра, — сказал он.

Жанен улыбнулся.

— Так скоро?

— Мы сосредоточиваем войска для решительного удара. В деревнях создаются дружины для борьбы с красными бандами. Мы до основания вытравим большевизм в деревне и мобилизуем новые контингента… — Колчак неподвижным взглядом уставился в переносицу Жанена, и левый глаз его опять стал шире правого. — Положение изменится завтра, если нам не будут мешать. Смена командования разрушит все то, что уже сделано.

Реньо внимательно посмотрел на Колчака и протянул Жанену исписанный листок блокнота. Жанен прочел листок и задумался.

— Может быть, так? — спросил Реньо.

— Может быть, так… — неуверенно сказал Жанен.

Колчак сидел с окаменевшим лицом и глядел куда-то в пространство. Он, казалось, даже не слышал, о чем говорили французский посол и французский генерал.

— Из каждого положения есть выход, — сказал Реньо.

Колчак взглянул на посла и нахмурился, как бы прислушиваясь к отдаленному шуму.

— Нельзя не выполнить решения союзников, но нельзя, конечно, и уронить в глазах населения ваш престиж — престиж верховного правителя, — сказал Реньо. — Нужно соблюсти все приличия.

— Не понимаю, — сказал Колчак.

— О, это не так сложно, — с улыбкой сказал Реньо. — Вы останетесь верховным главнокомандующим русской армии, а мосье Жанен будет верховным главнокомандующим всеми войсками союзников, войсками, находящимися в Сибири, включая чешский корпус и формирующиеся польские легионы… Это не так сложно.

— А объединенное командование на фронте? — насторожившись, спросил Колчак.

— Оно останется за вами. Генерал Жанен будет вашим заместителем и постоянным советником, — сказал Реньо. — Постоянным советником и уполномоченным союзного командования. Генерал Нокс займется снабжением и обучением войск.

Колчак все еще недоверчиво смотрел на Реньо, однако лицо его посветлело.

— Значит, верховное командование остается за мной? — спросил он.

— Да, — сказал Реньо, — при постоянном советнике генерале Жанене.

Жанен, разгадав мысли Реньо, сейчас же согласился.

Колчак повеселел. Такое решение он считал своей первой дипломатической победой. Остался доволен и Реньо. Требование союзников было выполнено. Верховное командование русскими войсками, хотя формально и осталось за Колчаком, но фактически перешло в руки уполномоченного союзников Жанена. К тому же в руках союзников оказалась единственная сибирская железнодорожная магистраль, связывающая фронт с тылом и с владивостокским портом снабжения. На ней фактическими хозяевами были дислоцированные на станциях и подчиненные только Жанену войска американцев, англичан, французов, итальянцев, чехов и сформированные полки польских и латышских националистов. Японцы хозяйничали в Забайкалье.

Колчак не задумывался о смысле принятого решения. Не подумал он и о том, что вести войну и быть фактическим хозяином в Сибири мог только тот, в чьих руках была Великая сибирская магистраль. Ему казалось, что он выиграл бой с Жаненом, и теперь следовало во что бы то ни стало выиграть бой за Пермь, чтобы и в глазах союзников и в глазах населения Сибири поднять свой престиж и правителя и полководца.

На другой же день, забросив все остальные дела, он занялся подготовкой к Пермской операции — первой самостоятельной операции сибирских белых войск, находящихся под его верховным командованием.

Приехав в Екатеринбург, Василий Нагих прямо с вокзала отправился на Верх-Исетский завод отыскивать Павла Берестнева.

Здесь все еще стояла затянувшаяся осень. Мокрая земля была усеяна жухлыми желтыми листьями.

Торопясь поспеть к заводскому обеденному гудку, Василий все ускорял шаги. Он миновал сквер, городской пруд, прошел мимо белого и зеленого соборов, мимо особняков с резными карнизами и колоннами у парадных дверей, мимо домов-лачуг и мелочных лавок и вдруг приостановился, пораженный внезапным безлюдием улицы.

Город кончился. Впереди лежал пустырь, и за ним в отдалении поднимались черные трубы завода.

Плотная синяя туча дыма, слепя солнце, ползла над рабочим поселком. Городской шум сменился лязгом и грохотом железа, словно где-то здесь, совсем рядом, может быть, за глухой кирпичной стеной, возле которой шел Нагих, катила свои гремящие волны неспокойная железная река.

Воздух был сизым и душным. Пропитанный влагой и каменноугольным дымом, он казался сизым туманом.

Сквозь несмолкаемый грохот железа с озера за старей заводской плотиной доносился плеск встревоженной ветром воды.

Василий прошел вдоль кирпичной выщербленной стены и остановился у толстых сосновых бревен, россыпью лежащих невдалеке от заводских ворот. Он оглядел раскинувшийся за неширокой площадью рабочий поселок и, закурив, сел на ошкуренное дождями и солнцем старое бревно.

Время приближалось к обеду. Из поселка через площадь к заводским воротам торопливо шли женщины с маленькими узелками в руках. Две из них подошли к бревнам и стали устраиваться рядом с Василием. Одна была совсем молоденькая, почти девочка, с большими беспокойными глазами, другая постарше, лет тридцати, черноволосая и смуглая, как цыганка.

— Рановато, поди, пришли маленько, — сказала девушка, развязывая узелок. — Не шабашат еще…

— Зашабашат, — сказала черноволосая женщина, мельком взглянув на заводские ворота, и обернулась к площади. — Вон, гляди, и каторжная вдова идет, а она время знает, не ошибется…

Василий посмотрел на площадь. Мимо небольшого холмика, видимо братской могилы, шла высокая худощавая старуха. В одной руке она держала длинную, как посох, палку, в другой — маленький узелок.

Голова у старухи до самых бровей была повязана черной косынкой. Концы косынки лежали, как у черницы, на плечах. Лицо было строгим, с глубокими темными впадинами глаз, с сухощавым носом и плотно сомкнутыми губами.

Шла она медленно, но удивительно прямо, не горбясь, несла свое старческое тело.

Василий, хмурясь, посмотрел на черноволосую женщину.

— Зачем вы ее так обзываете? Она вам, небось, в матери годится.

— Я ее не обзываю. У нас все ее так кличут, — сказала женщина.

— К чему это? Что это значит — «каторжная вдова»?

— Мужа у нее «каторжным мастером» прозывали, на каторге он был. А как умер муж, и к ней это слово пристало — каторжная да каторжная. — Черноволосая вздохнула и опять посмотрела на заводские ворота.

К каменной ограде собиралось все больше женщин. Они развязывали свои узелки и рассаживались на бревнах в ожидании обеденного гудка.

— За что же он каторгу отбывал? — спросил Василий.

— А кто его знает… — Черноволосая пристально посмотрела на Василия и прибавила: — Известно, за что рабочий человек на каторгу попадает, не за воровство же, не за разбой…

Василий взглянул на идущую через площадь старуху и спросил:

— Что же, сын у нее на заводе работает?

— Нет, не работает, — сказала женщина.

— Кому же она обед носит?

— Неизвестно кому и носит… Кому придется… Раньше сыну носила, а теперь и сына нет…

— Не иначе, ума она лишилась, — сказала девушка и беспокойно повела глазами в сторону каторжной вдовы. — Вот так и ходит ни к кому, так и ходит…

— Лишишься, милая, с такого-то горя, — сказала женщина. — Кабы их, сыновей-то, десяток был, кабы они купленные… Одного вырастила, и того по тюрьмам да острогам в могилу свели…

Заглушая голос женщины, протяжно взвыл обеденный гудок, и сильней повалил густой дым из заводских труб. Небо, как копотью, затянуло сизой хмарой, и ослепленное солнце казалось черным. Стало пасмурно, как перед грозой.