— Это мы уладим, — сказал Болдырев. — Важно, чтобы вы сейчас вошли в правительство и помогли нам…

— Я ставлю еще одно условие, — сказал Колчак, совсем позабыв о своей поездке на юг. — Я неясно себе представляю, что такое фронт, что такое наши вооруженные силы, какие отношения существуют у нас с чехами. Я человек здесь новый и считаю необходимым в ближайшее время отправиться на фронт. Мне нужно знать, в чем нуждаются воинские части, лично побывать в них…

— Хорошо, — Болдырев поднялся с кресла. — Сегодня будет отдано распоряжение о вашем назначении военным и морским министром.

На другой день после разговора с Болдыревым Колчак сделал визиты всем членам директории, однако, готовясь к поездке на фронт, поселился не в доме, где жили другие члены правительства, не на частной квартире, а в доме начальника гарнизона полковника Волкова.

В начале ноября новый военный и морской министр вице-адмирал Колчак оставил Омск и поехал на фронт показывать себя армии.

На улицах Омска горели редкие фонари. Они давали мало света, и было почти темно.

У афишной будки стоял невысокий сутулый офицер и, вглядываясь в мрак, прислушивался к звукам засыпающего города.

Раздался дробный стук копыт, и из переулка выехал казачий разъезд.

Офицер подозвал к себе начальника разъезда и спросил:

— Что, все готово?

— Все, господин есаул, — ответил начальник разъезда, молодой хорунжий и, повернув лошадь, подъехал к афишной будке.

— А англичане? — спросил офицер, вглядываясь в румяное с черными крохотными усиками лицо хорунжего. — Как англичане?

— Их батальон через пять минут должен выступить из казармы. Они уже под ружьем.

— Так. Значит, можно доложить, что все готово? — еще раз спросил офицер.

— Да, господин есаул. Я проверил все посты — все на местах. В городе тихо.

— Смотрите, — сказал офицер и прислушался.

В городе было действительно тихо, только с одной из соседних улиц доносилось негромкое цоканье конских подков по камню мостовой. Судя по звукам, там на шагу проезжал такой же казачий разъезд.

Было уже за полночь, и ни в одном окне не горел огонь.

Офицер недолго постоял около афишной будки, проводил взглядом всадников, исчезнувших в черном провале улицы, и вошел в подъезд особняка, в одном из окон которого сквозь затянутую штору пробивалась неяркая, чуть приметная полоска света.

Дом этот занимал начальник гарнизона города Омска полковник Волков.

Есаул поднялся на крыльцо, ключом открыл входную дверь и, миновав темную прихожую, вошел в комнату, скудно освещенную лампой под зеленым абажуром.

Комната эта, видимо, была одновременно и спальней и столовой. На не покрытом скатертью полированном столике стояли остатки ужина, пузатый графин с водкой и запотевшие захватанные стаканы.

На кровати поверх сурового солдатского одеяла полулежал плотный человек в расстегнутом кителе с полковничьими погонами. Одутловатое и отекшее лицо его с красными жилками на щеках и широком носу в неярком свете лампы казалось сизым и раздутым, как у трупа.

Это был Волков. При входе есаула он приоткрыл отяжелевшие веки и спросил:

— Ну?

— Разъезды патрулируют весь город. Сибирский казачий полк вызван в ружье, но пока из казарм не выходил. Одна сотня отправлена на станцию для разоружения эшелона боевой эсеровской дружины господина министра внутренних дел, — доложил есаул и при упоминании о министре внутренних дел усмехнулся. — Отряд войскового старшины Красильникова готов к выполнению задания. Английский батальон сейчас выступает в город для утверждения тишины и порядка.

— Скоро и нам ехать надо, — сказал полковник и, спустив с кровати ноги, стал подтягивать голенища сапог. — В городе все обойдется, за город я спокоен, но вот чехи… Они любят, когда у них разрешение спрашивают…

— Свои войска с фронта чехи все равно начинают оттягивать, — сказал есаул. — Но против нас они выступить не посмеют. Английский батальон успокоит их одним своим видом. Не станут же они ссориться с союзниками.

Полковник зевнул, поежился и почесал свою толстую красную шею.

— М-да, — неопределенно произнес он, посмотрел на есаула все еще мутным сонным взглядом и кивнул в сторону стола. — А ты закуси пока, — сказал он. — На голодное брюхо такие дела делать не следует. Брюхо иной раз не меньше головы думает…

Есаул снял фуражку и присел к столу на краешек стула. Его круглая бритая голова блестела, как смазанная маслом. Сдержанным, осторожным движением, как бы крадучись, он налил в стакан водку, положил на кусок хлеба ломтик колбасы и, многозначительно взглянув на закрытую дверь, спросил:

— А он знает?

— Он должен делать вид, что ничего не знает. У него свои соображения. А ну как не выйдет? Тогда что? Совсем уходи? А знать, конечно, знает. Я его, как он с фронта приехал, на вокзале встретил и говорю: «Жить нашей директории осталось недолго». — «Что вы хотите сказать?» — спрашивает, будто не понимает. Я говорю: «Необходимо создать единую военную власть». Опять не понимает. «В какой форме?» — спрашивает. «Диктатура», — говорю. «Кто же диктатор?» — «Вы». Он опять за свое: «У меня нет вооруженной силы. Кто меня поддержит? Для этого нужна воля всей армии». Говорит, а не отказывается и в глаза мне не смотрит. Все, что в голову придет, говорит. «Я нахожусь на службе и не считаю возможным, оставаясь на службе, предпринимать какие-нибудь шаги в том смысле, в каком вы говорите». Я ему говорю: «Шаги можно и без вас предпринять». Молчит. — Полковник поморщился и проворчал: — На чужих плечах в рай въехать хочет, и невинность соблюсти и капитал приобрести… — Он опять зевнул, широко растягивая рот в долгой и мучительной позевоте, потянулся, встал с кровати и, грузно шагая, подошел к столу. Налил из графина в стакан водки и долго, прищурив глаз, рассматривал ее на свет лампы.

— Воля армии! — Полковник усмехнулся. — Армией нужно командовать, а не волю ее спрашивать. Что значит воля? Чья? Каждого «богоносца» — Тюхи-Митюхи да Колупая с братом? — Он одним глотком выпил водку, вместо того, чтобы закусить, только поморщился и стал застегивать пуговицы кителя. — Пойдем, время. Как бы наши казачки там тоже чью-нибудь волю спрашивать не начали.

Надев шинели и вооружившись наганами, полковник с есаулом вышли на улицу и остановились у крыльца в ожидании, когда подадут вызванный по телефону автомобиль.

Ночь была темная, без луны и звезд. Два фонаря освещали улицу у моста, и за ним черным провалом лежала тьма.

— Отряд Красильникова нас за мостом ждать будет? — спросил полковник.

— Так точно, господин полковник, за мостом, — ответил есаул. — Оттуда до гимназии рукой подать…

Полковник посмотрел на часы. Стрелки показывали два.

Военный и морской министр адмирал Колчак пробыл на фронте только десять дней, но за это время успел сделать многое: на банкете по случаю вручения чешским полкам знамен познакомился с командующим чешским корпусом генералом Сыровым и его офицерами, проинспектировал воинские части города Екатеринбурга и проехал по всей линии фронта, который в это время пролегал вблизи Кунгура.

Вернувшись в Омск 17 ноября, он был так занят служебными делами, что только ночью, оставшись один, мог привести свои впечатления от поездки в порядок и спокойно без помех обдумать все то, что удалось ему увидеть в действующих войсках и услышать от фронтовых генералов.

Просмотрев заметки в своей записной книжке, он разделся и лег в постель.

Он лежал, глядя в черное запотевшее окно, и вспоминал встреченных на фронте людей, которые, казалось ему, в какой-то мере могли определить сейчас весь ход исторических событий.

Во время этой поездки он повстречался и познакомился со многими: с генерал-майором Пепеляевым, организатором первых повстанческих белых отрядов, с генералом Сыровым, с генералом Дитерихсом — начальником штаба чешских войск, с князем Голициным — командующим армией на пермском направлении, встретился во время пути с полковником Уордом — начальником английских отрядов, действующих в Сибири, с генералом Болдыревым, едущим в Челябинск улаживать какие-то дела, касающиеся смены чешских полков, с генералом Гайдой, уже, как и намеревался, перешедшим на русскую службу и принявшим командование третьей армией, и со многими другими генералами и полковниками — командующими корпусами, дивизиями и полками.