«Где-то здесь, у этой зеленой поляны… Где-то здесь…» — подумал Хвало и крикнул Крайчеку.

— Эй, Ян, возьми прицел по зеленой поляне. Теперь, наверное, скоро…

Крайчек стал поворачивать к зеленой поляне ствол пулемета, который прежде был направлен в сторону деревни. Остальные бойцы лежали в ровиках, беспокойно поглядывая на железнодорожную насыпь. По ней шли раненые, и на ней то и дело поднимались черные столбы дыма рвущихся гранат.

Теперь Хвало не видел ничего, кроме зеленой поляны. Красногвардейцы уже миновали ее и, отстреливаясь, бежали к мосту. Они не решились принять штыковой бой с японцами.

Сквозь треск поредевших выстрелов послышался протяжный крик: «Банзай!» Японцы бежали легко, как на спортивных состязаниях, и кричали. Их было очень много. Впереди бежал офицер с поднятой вверх саблей.

— Огонь! — крикнул Хвало. — Скорее огонь…

Он обернулся и увидел, как мелкой дрожью затрясся пулемет и как задрожали, словно прикованные к нему, руки Яна.

Потом Хвало снова посмотрел на поляну. Офицер, выронив саблю, свалился навзничь. Пулеметная очередь срезала первые ряды желтых солдат, и они рассеялись по полю: одни попятились к бурой поляне, другие ложились тут же, рядом с убитыми.

— Хорошо, Ян!.. — закричал Хвало. — Хорошо! Не давай им подняться, прижимай их к земле.

Красногвардейцы, добравшись до реки, взбирались на насыпь и бежали через мост. Казалось, они бежали прямо на разрывы падающих на берегу гранат.

«Теперь успеют занять новые позиции, непременно успеют», — думал Хвало, глядя, как последняя группа бойцов перебегала мост и скрывалась в прибрежных холмах.

Он обернулся, чтобы посмотреть, что делают американцы, но в это мгновение что-то сильное, как порыв горячего вихря, оторвало его от вздрогнувшей земли и бросило в сторону. Прямо перед собой он увидел поднявшийся столб густого дыма, и с черного неба дождем посыпалась земля. Потом Хвало услышал резкий удар, от которого содрогнулся холм, и вдруг наступила тишина…

Первое, что увидел Хвало, очнувшись, было бледное лицо Иозефа Давида — одного из пулеметчиков взвода.

— Тебя ранило? — нагнувшись, спрашивал Иозеф.

— Не знаю… Нет, наверное, просто оглушило… Я ничего… — Хвало приподнялся и сел на траве. Перед глазами его стоял красный туман, и голова кружилась.

— Лучше отойти за холм, они опять станут стрелять… — сказал Иозеф. — Дай я помогу тебе… Теперь уже все равно…

Хвало огляделся и сквозь расступившийся красный туман увидел дыбом стоящую в реке ферму моста, потом он увидел разрушенный снарядом окоп с разбитым пулеметом. В окопе ничком лежал Ян, и под ним была лужа крови. Франтишек лежал навзничь.

— Они убиты? — спросил Хвало, хотя знал, что спрашивать об этом не нужно.

— Убиты, — сказал Иозеф. — И еще двое — Откар и Вилем…

— А остальные?

— Ушли за холм. Дай, я помогу тебе встать.

Хвало, придерживаясь за руку Иозефа, поднялся на ноги. Он увидел дым догорающей деревни и залитую солнцем равнину. Как снежные пятна на весенней степи, лежали на равнине убитые женщины в белых украинских рубахах.

Больше никто не верил в возможность организованного сопротивления.

Хабаровск пал. 4-го сентября в город ворвалась японская кавалерия. За ней вторглись войска американцев и белогвардейский казачий отряд атамана Калмыкова.

Красногвардейские отряды были уже за Амуром и поспешно отходили через станции: Волочаевка, Ольгохта, Ин…

Дальсовнарком постановил:

Надежда на встречу с двигающимися из Забайкалья отрядами Лазо рухнула. На походе пришли вести, что и там остатки Красной Армии отступили в леса и мелкими отрядами разбрелись по тайге.

Всей Забайкальской железной дорогой овладели японцы и войска атамана Семенова.

В середине сентября в районе города Зеи Хвало с пятью бойцами своего пулеметного взвода вместе с отрядом русских матросов ушел в сопки.

Новобранцев из Братского острога привезли в Иркутск и временно поместили в старых казармах за городом на сборном пункте воинского начальника.

В дороге Никита не подружился ни с кем, держался особняком и чувствовал себя так, словно попал в тюремные стены.

Казарма была темная, сырая, с маленькими мутными окнами. Сквозь тусклые кривые стекла мокрые деревья во дворе казались согнутыми бурей, хотя на улице ветра не было, а моросил мелкий назойливый дождь.

Не находя покоя, Никита бродил по широкому проходу между двухъярусных нар и приглядывался к людям, которые сновали мимо него или неподвижно сидели на нарах — кто задумавшись, кто в дремоте.

Почти всё это были крестьянские парни. Безусые и слишком моложавые, они скорее походили на подпасков, чем на будущих солдат.

Людей постарше, которым уже пришлось отведать солдатской каши в царской армии, было немного — человек десять, и они терялись в серой толпе новобранцев. Попав в привычную обстановку, времени они зря не тратили и целыми днями спали на нарах, следуя заветам старинной солдатской мудрости: «Солдат спит, а служба идет».

Только один из них, человек лет двадцати трех, в серой кепке и в широком пальто горожанина, без устали ходил по казарме, как будто отыскивая кого-то среди новобранцев, заводил разговор то с тем, то с другим, и без него не обходилась ни одна беседа.

Человек этот, по фамилии Лукин, казался Никите каким-то странным. У него не было ни сундучка, ни узелка с вещами, не было даже места на нарах. Все это он считал, очевидно, сущими пустяками, а был озабочен только тем, чтобы всех увидеть и не пропустить ни одного разговора.

Такая разговорчивость и слишком большая общительность с каждым часом казались Нестерову более и более подозрительными. Он стал сторониться Лукина, но исподтишка наблюдал за ним и прислушивался к его беседам с новобранцами.

Как-то раз казарменная дверь, громыхая подвешенным на блоке кирпичом, растворилась шире обычного, и дневальный, выполняющий роль тюремного привратника, пропустил в казарму человек десять новобранцев, только что прибывших на сборный пункт.

Они вошли гуськом и сейчас же, сбившись кучкой, остановились неподалеку от дверей, боязливо и недоверчиво оглядывая казарму.

Лукин стоял у окна, уже подернутого сумерками, и смотрел на голые мокрые деревья. Однако он сразу обернулся на хлопнувшую дверь и тотчас же пошел навстречу новобранцам.

Никита не удержался и пошел вслед за ним. Поближе к дверям он поднялся на верхние нары, где заранее облюбовал себе местечко, и лег головой к проходу, чтобы все видеть и слышать.

Лукин остановился возле новобранцев, окинул их быстрым взглядом и спросил:

— Откуда, ребята, приехали?

— С Минусинска, — сказал, выступая вперед, парень в широкой войлочной шляпе. На вид он казался старше и бойчее других. — Минусинские мы…

— Эко, из какой дали, — проговорил Лукин, рассматривай новобранцев.

— Дальние, — сказал парень.

— Чего же у дверей остановились? Проходите, устраивайтесь, отдыхайте… — Лукин кивнул на нары. — Чай, не в гости приехали, а домой.

Новобранцы осторожно подошли к нарам и, не снимая котомок, сели в ряд на грязных щелистых досках. Все они были одеты в рыжие азямы из домотканного рядна и опоясаны веревками или сыромятными ремешками, такими, из каких делают чересседельники.

Никита свесил голову с нар и прислушался.

— Как у вас в Минусинске люди живут? — спросил Лукин, когда новобранцы немного пришли в себя и огляделись.

— Мы не городские, — ответил парень в войлочной шляпе. — До наших деревень от города без мала верст тридцать будет…