Сначала Наталья подумала, что пока женщины умывались, в камере произвели обыск и вот здесь, на столе, сложили отобранные вещи, но потом разглядела, что в ворохе были только меховые лоскуты да мотки суровых ниток.
— С добрым утром, бабоньки, — весело сказал надзиратель, лишь только в камеру вернулась последняя женщина и закрылись железные двери. — Гостинцы вам принес… — Он указал рукой на ворох меховых лоскутов. — Рукавички солдатские пошить нужно. С двумя пальцами рукавички — один большой для прихвата, а один для спуска курка. Да сами разберетесь — тут выкройка есть. Иглу вам не впервой в руках держать…
— А, может, впервой, — сказала толстуха.
— Кому впервой — у соседки поучись, — сказал надзиратель. — И еще учтите: кто постарается — снисхождение заслужит: паек прибавим и следователю о ее старании сообщим. Глядишь, оно и в пользу… — Надзиратель подмигнул так, словно он уже обо всем договорился со следователем и все знает. — Кто старшей будет?
Женщины молчали, и все, отведя глаза, смотрели на ворох лоскутов.
— Может, ты? — спросил надзиратель толстуху, но она только усмехнулась.
— А может быть, и без старшой обойдетесь, — сказал тогда надзиратель. — Так-то еще лучше — каждая за саму себя отвечать станет. Вечером приду, приму работу и в списке отмечу, кто старался… Понятно?
— Понятно, — сказала толстуха.
Надзиратель подождал, не спросит ли его кто о чем, и вышел из камеры. Дверь за ним захлопнулась, и замок щелкнул так же гулко и с таким же протяжным подголоском, как щелкали замки «с музыкой» в старинных купеческих сундуках.
Женщины молчали, и все смотрели на ворох меховых лоскутов. Потом одна нерешительно подошла к столу и протянула руку, чтобы взять толстый моток ниток.
— Оставь, — не помня себя, крикнула Наталья. — Не тронь… Не подходи к ним…
Ей вдруг представилось, как сшитые из этих лоскутов рукавицы, рукавицы с большим пальцем для прихвата и с пальцем для спуска курка, наденут белые солдаты и там, на фронте, будут целиться из винтовок в мужей и братьев тех самых женщин, которые здесь в камере сошьют им рукавицы.
— Оставь! Отойди!..
Женщина испуганно отдернула руку и отошла от стола.
— Театр, — сказала толстуха.
Наталья поняла, что все ждут ее слов, что нужно еще что-то сказать. И вдруг она вспомнила страшное слово «предатель», слово, которое ночью выстукивал телеграф.
— Предателями будем… — крикнула она. — Предателями… Кому рукавицы шить станем? Палачам мужей и братьев наших… Не шейте, бабы, не шейте… Откажитесь…
И тут, в наступившей тишине, Наталья услышала шепот подошедшей сзади Ольги Владимировны:
— Тише… Тише… Зачем так?
Но Наталья не могла уже остановиться.
— Не шейте, бабы, не берите на душу греха… — крикнула она и опять услышала шепот Ольги Владимировны:
— Перестань, сейчас же перестань…
Потом она почувствовала, как Ольга Владимировна крепко сжала ее руку.
— Идем… Сядь, успокойся…
Она подчинилась, подошла к нарам и села. Руки ее дрожали, и она никак не могла унять их дрожь.
— Какая ты дурная, — сказала Ольга Владимировна. — Зачем же так, зачем с таким шумом… Можно было все тихо сделать, с каждой поговорить…
— Теперь они не будут шить рукавиц… Теперь они не будут… — сказала Наталья и вдруг бросилась Ольге Владимировне на шею. — Милая вы моя, милая… — повторяла она, целуя Ольгу Владимировну. — Ведь не будут шить-то, вижу я, не будут… — У нее катились слезы, но она смеялась.
Ольга Владимировна обняла Наталью и крепко прижала ее к себе. В камере было очень тихо, никто как будто не осмеливался произнести ни одного слова, и Наталье казалось, что они с Ольгой Владимировной остались вдвоем.
Так просидели они несколько минут, потом Ольга Владимировна сказала:
— Не надо плакать, не надо… Пойдем чай пить, будто ничего не случилось…
Наталья глубоко вздохнула и вытерла слезы. И вдруг с удивительной ясностью она увидела сразу всю камеру и сразу всех женщин. И все они, даже та, что хотела взять моток ниток, чтобы шить солдатские рукавицы, показались ей сейчас самыми близкими подругами, перед которыми не нужно было таиться, которые все поняли так же, как поняла она, и так же, как она, переживали сейчас радость.
Даже толстуха присмирела и перестала усмехаться. Она сидела, сложив на животе руки, и с удивлением оглядывалась по сторонам.
Без обычной суеты, с какой-то праздничной торжественностью, женщины подходили к столу и садились за чай. И все садились подальше от вороха меховых лоскутов, словно боялись приблизиться к нему и заразиться страшной неизлечимой болезнью, бациллы которой сплошь покрывали и кожу и коротко подстриженный мех.
— Лидия Ивановна, пойдемте пить чай, — позвала Ольга Владимировна седую соседку. — Наверное, уже и кипяток простыл.
— Идите, я сейчас, — сказала Лидия Ивановна. — Я передам сначала в соседние камеры, что мы отказались работать… Пусть и они…
16
Надзиратель пришел вечером. Увидав на столе нетронутый ворох лоскутов, он нахмурился. Видимо, он сразу все понял, однако спросил:
— Кто шил рукавицы? Сдавайте.
Камера молчала. Женщины сидели или лежали на нарах, и никто даже не повернул головы. Только гостинодворская толстуха оживилась, заерзала на месте и села поудобнее, так, словно приготовилась смотреть какое-то любопытное представление.
— Ну? Или никто не шил? — спросил надзиратель и ударил по столу кулаком.
Лоскутки полетели на пол.
Женщины молчали.
— Театр, — сказала толстуха.
Надзиратель круто повернулся к ней.
— Чего говоришь?
Толстуха усмехнулась.
— А ничего не говорю, про театр вспомнила…
— Я вот тебе вспомню, — набросился на нее надзиратель. — Так вспомню, что мать свою забудешь… Почему рукавиц не шила?
— Никто не шил, и я не шила, разве мне больше других надо…
— Ты о себе говори, другие сами за себя ответят, — крикнул надзиратель.
— Мне о себе говорить нечего, я работать здесь не нанималась. — Толстуха усмехнулась. — Малокровная я, мне дохтара запретили…
— Малокровная… — буркнул надзиратель. — Гляди, как бы щеки не лопнули… Ишь, разжирела… Ничего, жирок-то поубавим, сгоним.
— Со своей бабы сгоняй, — сказала толстуха. — А меня оставь… Чего пристал? Сгонялку-то для себя побереги, может, пригодится, а меня не пужай… Идол…
— Что? Что? — Надзиратель прищурил левый глаз, глядел на толстуху так, будто прицеливался. — Что ты сказала?
— А ничего, проехало…
— Идол, говоришь, — едва не шепотом сказал надзиратель. — Идол… За такие слова ответишь… А ну, собирайся… Идем…
— Куда? — равнодушно спросила толстуха.
— Собирайся, — с угрозой повторил надзиратель.
— Некого мне собирать, — сказала толстуха. — Сундуков с собой не прихватила… Разве вшей ваших собрать, так они все при мне. Идем — прогуляемся…
Она нехотя встала, накинула на плечи пальто и пошла к дверям.
Надзиратель пропустил ее в коридор, вышел сам и с грохотом захлопнул за собой дверь.
Опять в замочной скважине щелкнул ключ.
Ворох лоскутов остался на столе.
— Лоскуты-то забыл, или еще вернется? — послышался негромкий голос из дальнего угла.
— Еще вернется, — сказала женщина, лежащая неподалеку от Натальи. — Придет…
Камера заговорила, и нары ожили. Шорох, шепот, приглушенные голоса — все это смешалось в протяжный неясный гул.
Наталья прислушивалась к гулу камеры, стараясь понять, о чем говорят женщины, но улавливала только случайные слова и отрывки недосказанных фраз.
— Тюремщик… В карцер… Лоскуты… Толстуха… Отвечать будем…
Ольга Владимировна подошла к Наталье и села рядом с ней на краю нар.
— Куда он увел ее? В карцер? — спросила Наталья.
— Не знаю, — сказала Ольга Владимировна.
— Не на допрос же? Не может же она за всех отвечать…
— Не знаю, — сказала Ольга Владимировна. — Может быть, и на допрос. Нехорошо это, что он ее с собой увел, не верю я ей…
