Связь между защищающими Пермь полками, батальонами и ротами утерялась с самого утра, и управление войсками организовать не удалось. Каждый был предоставлен самому себе и не знал, что делает другой.

В городе творились неразбериха и суета. Куда-то ехали и возвращались назад какие-то обозы, маршировали подразделения воинских частей, потерявшие свои полки и бригады, скакали верховые, отыскивая давно уже ушедшие из города штабы, к вокзалу тянулись застигнутые врасплох и не успевшие эвакуироваться горожане.

Станционные железнодорожные пути были битком забиты товарными составами, поездами, эшелонами. Уже много дней стояли здесь, не двигаясь с места, длинные вереницы вагонов с погруженными в них станками Мотовилихинского завода, с больными и ранеными воинами, с мануфактурой и продовольствием, с нефтью и керосином, с кожей и каустической содой.

Дымили и гудели враз десятки стоящих под парами паровозов, на перронах и в комнате коменданта бранились и спорили о первоочередности отправки грузов представители разных ведомств, и на запад без всякого плана и порядка уходили составы с грузом всякой рухляди, а ценные грузы продолжали стоять в тупиках, ожидая своей очереди, которая так и не наступила.

29-я дивизия и сводный отряд еще не успели занять оборону и подготовиться к встрече с противником, как в самом городе неожиданно поднялась ружейная стрельба. Она вспыхнула одновременно в разных районах, и казалось, вся Пермь охвачена огнем неизвестно откуда прорвавшихся в город белых войск. Это, пользуясь отсутствием патрулей и бездеятельностью охранного батальона, в самом городе выступили банды белых мятежников. Они обезоружили и перебили красноармейцев караульной роты, которая, не имея никакого приказа, даже не вышла на улицу и была захвачена в собственных казармах, овладели центральными улицами и повели наступление на вокзал.

В это же время Барабинский полк белых ударил по Мотовилихе и, прорвавшись в поселок, двинулся на соединение с городскими мятежниками.

Почти одновременно с Барабинским полком, ворвавшимся в Мотовилиху, на восточную окраину Перми просочились лыжники белого отряда полковника Зинкевича. Они захватили так и не вставшую на позиции артиллерию и, повернув пушки, открыли огонь по батальонам 29-й дивизии.

Началось поспешное неорганизованное отступление, и город был сдан белым. Все приготовленное к эвакуации имущество, санитарные поезда с тяжело ранеными воинами, паровозы, подвижной состав — все попало в руки колчаковцам. Не успели даже взорвать единственный на Каме пермский железнодорожный мост.

В момент катастрофы командующий 3-й армией был в Глазове. Он не имел связи со своими войсками и ничего не знал о ходе сражения. Не знал о ходе сражения и командующий фронтом. Когда Пермь была уже сдана, он писал командарму 3, чтобы тот задержал противника у несуществующей «занимаемой линии перед Пермью…»

Сидящие у костра красноармейцы, конечно, не знали всех взаимосвязей и всех ошибок штабов, приведших армию к поражению, но, как барометр, не зная причин, регистрирует малейшие перемены в атмосферном давлении, так и они — непосредственные участники боев и сражений — во сто крат острее, чем какой-нибудь оперативный штабной работник, чувствовали ошибки командования, неполадки в работе штабов и чью-то злую руку, приведшую к той неразберихе, которая творилась в те дни на фронте.

Стертые в кровь ноги, голод, грязь, вши, усталость от походов, отсутствие сна, изнурительные и тяжелейшие бои один против десяти были ощутимыми показателями неблагополучия на фронте и непосредственно касались их — рядовых бойцов рот и батарей.

И сейчас у костра они сидели, сурово глядя в темный лес, и, может быть, в сотый раз пытались понять причины неудач и разобраться в них.

Все молчали. Наконец, Артамоныч высушил портянки и, принимаясь обуваться, сказал:

— Так вот они и жили — портянки сушили и снова мочили…

Он размял руками заскорузлую холстину, обернул ею ногу и надел оттаявший влажный сапог. Потом долго глядел на синеватый огонь над углями и как бы в задумчивости проговорил:

— Письмо Владимиру Ильичу товарищу Ленину писать нужно. Без письма не обойдешься…

И хотя до этого о письме не было никаких разговоров, однако никто из бойцов не удивился словам Артамоныча и никто не спросил, о каком письме он говорит.

— Написать письмо и все обсказать в нем, как есть… — почувствовав, что его поняли, продолжал Артамоныч. — Так вот, мол, и так, товарищ Владимир Ильич… Узнает он о нашей нужде, о наших обстоятельствах и помощь пришлет. Лишь бы узнал…

— Как, поди, не знает, — проговорил кто-то из красноармейцев. — Знать то, может быть, и знает, а помочь силы нет…

— Так не говори, очень просто, что и не знает, — сказал Артамоныч. — Мы тут в самом пекле живем, а много ли знаем? Ты, к примеру сказать, знал ли, что кавалерийский полк к белым перейдет? Знал или нет, что в нем кулаков да белогвардейцев собрали и вооружили? Вместе в походах мы с ними ходили, у костров грелись, а кто из нас про них что знал? Ты его табачком, может, угощал, с ним вместе закуривал, а он цыгарку крутил да думал, как бы тебе голову оторвать. Когда мы о них узнали? Когда они своих командиров да коммунистов перебили и на сторону белых перешли, вот когда… — Он, кряхтя и морщась, натянул второй сапог, поправил в костре горящий хворост и, прищурившись от повалившего дыма, сказал: — Мы тут рядом не доглядели, а хочешь, чтобы товарищ Ленин из Москвы увидал… У него не один фронт, а десять — за всем сам не углядишь… Он, может, приказ дает, а его не выполняют, доложат, что, мол, все сделали, а приказ под сукно…

Артамоныч обвел взглядом бойцов так, будто проверял, не хочет ли кто вступить с ним в спор, но никто в спор вступать не хотел. Все молчали и сосредоточенно глядели в огонь костра воспаленными красноватыми глазами. Только Кичигин тяжело вздохнул и ниже опустил голову.

И тогда Артамоныч подвинулся к нему поближе и снова заговорил:

— Так, поди, навоюешь… Куда ни кинь — все клин. Деревней идешь, в деревне мужики злобятся, в глаза не глядят. Обидели и их… Налог разверстали на всех ровнехонько — что с кулака, то и с бедняка. Кулаку вольготно, он, видать, и разверстывал, а бедняку — петля. Это разве не на изгольство? Кому на руку? Разве не для того, чтобы народ расстроить, из друзей Советской власти во врагов превратить…

— Буржуазия… — сказал кто-то.

Артамоныч тотчас повернулся к нему.

— Верно говоришь, буржуазия и есть. Давить их, гадов, надо. Всюду пробрались, присосались к нашей рабочей власти, как клещи к шее, и вредят… Виданное ли это дело, чтобы сам командующий артиллерией к белым перебежал? Во сне пригрезится, не поверишь. Да разве один такой-то? Много… Два коменданта станций туда подались, командир караульного батальона, говорят, инженер по военным укреплениям, начальники по снабжению, не перечесть… Кругом измена…

В стороне, ближе к опушке, послышался шум, и между огнями костров замелькали бегущие куда-то люди.

Артамоныч оборвал фразу и, беспокойно оглянувшись, потянулся за винтовкой. Разутые стали поспешно обуваться.

— Эй, браток! — крикнул Артамоныч пробегавшему мимо костра красноармейцу. — Чего там шумят? Что случилось?

— Троих за лесом лыжники поймали, — не останавливаясь, крикнул красноармеец. — Привели…

— Троих за лесом… — повторил Артамоныч. — Говорил я, на север глядеть да глядеть нужно…

Кичигин поднялся, взял из поставленных в козлы винтовок свою драгунку и, поеживаясь, сказал:

— Пойду погляжу, что за птицы такие…

— И впрямь пойди, Миша, погляди, после нам расскажешь, — сказал Артамоныч.

Когда Кичигин подошел к штабному костру, командир отряда уже вел допрос.

Пленников было трое. Одетые в крестьянские шубы и в валенки, они стояли спиной к Кичигину, и лиц их он не видел.

Кругом в розовом дыму толпились сбежавшиеся от соседних костров бойцы.

Командир отряда сердито отдувался в усы и исподлобья глядел на приведенных. Шуба его была распахнута, папаха сбилась на самый затылок, и растрепавшиеся волосы густой прядью спадали на лоб.