— Их нужно предусмотреть и предотвратить…

В это время кто-то громко проговорил в стороне у окна:

— Загруженность Омска не помогает фронту.

Колчак нахмурился.

— Но эвакуация Омска произведет на всех неблагоприятное впечатление… Я не вижу оснований спешить… Впрочем, кто хочет эвакуироваться, пусть эвакуируется…

— Эвакуироваться сами могут люди, но ценности надо эвакуировать, — сказал француз и многозначительно переглянулся с американцем.

— Какие ценности?

Колчак вскинул голову и увидел устремленные на него глаза дипломатов. Лица иностранцев показались ему удивительно схожими — видимо, все дипломаты в эту минуту думали об одном и том же.

— Золотой государственный запас, — сказал американец. — Нужно вывезти во Владивосток золотой государственный запас, Омск слишком близок к фронту…

— Золотой запас? — повторил Колчак и вдруг перестал видеть дипломатов, словно их занесло дымом. — «Ага, вот что… — пронеслось у него в мозгу. — Золотой запас… Во Владивосток… Там Гайда… Может быть, он уже совершил там переворот…»

В это мгновение он был уверен, что его хотят обокрасть, отнять у него единственную, последнюю силу, которой он мог еще распоряжаться, отнять золото, увезти во Владивосток и передать там ненавистному Гайде.

— Мы решили облегчить вам эвакуацию золотого запаса и можем взять его под международную охрану, — сквозь звон в ушах услышал он голос американца и перестал владеть собой. Он вскочил с кресла, выпрямился, выгнул шею и, налившись кровью, в бешенстве закричал:

— Никогда… Золото должно быть там, где армия… Никогда… Золото должно быть там, где я…

Он почувствовал спазму удушья, запрокинул голову и, синея лицом, покачивался из стороны в сторону. Мысли его путались, и единственное желание — желание мести владело им. Ему хотелось испугать дипломатов, хотелось показать им, что он еще имеет силу заставить их считаться с его волей, и, не веря себе, не думая о последствиях, он крикнул:

— Я не верю вам… Не верю… Я скорее оставлю золото большевикам, чем отдам в ваши руки…

Голос его сорвался, и снова дым застлал дипломатов. Он слышал гул их голосов, но не видел их лиц. Все слилось перед ним в серый полумрак, в котором мелькали американские, английские, японские и французские мундиры военных представителей и черные фраки гражданских дипломатов.

Лена не уехала в Черемхово. Ксенья предложила Прасковье Васильевне остаться до весны в Иркутске и жить у нее в той комнате, которую комендантский офицер прочил для какого-то чешского поручика.

— Вы будете моей теткой, а Лена двоюродной сестрой будет, — уговаривала Ксенья Прасковью Васильевну. — Я и то говорила, что ко мне тетка приехать должна… Вот и приехала… Так и станем жить вместе одной семьей, а весной видно будет.

Прасковья Васильевна согласилась, и они стали жить втроем. Общая забота о Никите с Лукиным и сходные судьбы быстро сроднили их, и никому из соседей даже в голову не приходило, что не родство, а что-то большее связывает в одну семью этих едва знакомых людей. Комендантский офицер явился было, чтобы навесить ярлык на дверь отторгнутой для постоя военных комнаты, но, увидав въехавшую Прасковью Васильевну, рассыпался перед Ксеньей в любезностях, умоляя простить его за недоверие, и ушел. Угроза вселения чешского поручика миновала, и зажили они втроем тихо и дружно, так, будто всю жизнь прожили вместе. Ксенья целыми днями работала в библиотеке, Лена училась в школе, а Прасковья Васильевна вела хозяйство.

Жили они уединенно, и мало кто заглядывал в Ксеньин домик. Единственным частым посетителем был Андрей Никанорович Силов. Приходил он обычно вечером и иной раз засиживался долго — до самой полуночи.

Любопытные, все подмечающие и все знающие кумушки из соседних дворов прозвали Силова женихом и с нетерпением ожидали, когда на их тихой улице загремят бубенцами свадебные тройки. Однако время бежало, а тройки бубенцами все не гремели, хотя Андрей Никанорович с упорством влюбленного едва не каждый вечер продолжал являться под окно маленького домика против Сукачевского сада.

Лена не только привыкла к вечерним визитам Силова, но безошибочно научилась распознавать его шаги за окном и осторожный стук в стекло.

Вот и сейчас, сидя за вечерним чаем, она вдруг насторожилась, потом вскочила со стула и побежала к дверям.

— Что случилось? Куда ты? — недовольно спросила Ксенья.

Лена приостановилась в дверях.

— Андрей Никанорович пришел… Я его шаги слышала…

— Сиди и пей чай, — строго сказала Ксенья. — Не выдумывай…

— Нет, пришел… — упрямо сказала Лена, и в это время действительно раздался знакомый Ксенье стук в стекло.

Ксенья обернулась, но Лены в дверях уже не было.

Прасковья Васильевна принялась поспешно сметать крошки хлеба со стола и освобождать место для нового чайного прибора.

— Боже мой, — сказала Ксенья, — с этой девочкой когда-нибудь беды наживешь — все сразу, все порывом…

— Нервная она, — сказала Прасковья Васильевна, — вот, насторожившись, и живет. Велик ли возраст четырнадцать лет, а чего-чего только ни нагляделась…

В это мгновение в прихожей хлопнула дверь и раздался веселый голос Лены:

— А они мне не верят…

Она вбежала в столовую. За ней торопливо шел Силов.

Ксенья поднялась навстречу гостю.

Силов положил на край стола две объемистые книги в потрепанных переплетах и, протянув Ксенье руку, вместо «здравствуй» сказал:

— Для библиотеки. Завтра утром за ними читатели придут. Тут номерок на корешке приклеен, по этому номеру и выдай.

Лена пристально смотрела на пухлые книги, и на лбу ее появилась едва приметная строгая складка. Она знала, что это не простые книги, знала, что в них вложены прокламации, и каждый раз, когда Андрей Никанорович приходил не с пустыми руками и начинал разговор о библиотеке, она испытывала то же чувство тревоги и ожидания, какое испытывала в партизанском отряде, слыша о боях и предстоящих походах.

— Что это? — спросила Ксенья, взглянув на книги.

— Письмо Ильича к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком — пять уроков… — сказал Силов. — Позавчера с фронта привезли… Две ночи, не смыкая глаз, печатали…

— За ними завтра придут? — спросила Ксенья.

— Утром, — сказал Силов. — Придет и у тебя каталог спросит, а ты скажи: «Каталог, мол, на столе для выписки». Тогда он тебе скажет: «Экий я бестолковый, где надо, и не поглядел»… Экий я бестолковый, где надо, и не поглядел… — повторил Силов. — Потом в каталоге пороется и тебе бумажку даст с теми самыми номерами, которые на книгах наклеены. Запомнила?

— Запомнила, — сказала Ксенья.

Она взяла верхнюю книгу, раскрыла ее и, подвинувшись ближе к лампе, стала читать.

— Садитесь, чайку выпейте, — сказала Прасковья Васильевна и подвинула Силову стакан чаю.

— Чайку можно… — Силов присел к столу. Выглядел он усталым, и глаза у него слипались. — Поспать бы сейчас, — сказал он. — Приду домой, завалюсь на сутки…

— А ты здесь ложись и поспи, — сказала Ксенья, не отрываясь от книги.

Силов зевнул, прикрыв рот ладонью.

— Нельзя, — проговорил он. — Разосплюсь — не разбудишь, а у меня еще дела… Сейчас бы бежать надо, да сидеть приходится, коли в гости пришел. Приметит кто-нибудь, что сразу из дома выскочил, подозрительным показаться может: «Чего это, — подумает, — человек взад-вперед шныряет?»

Силов пригубил чай и поставил стакан обратно на блюдечко.

Лена поглядывала то на Ксенью, то на Силова, и ей казалось странным, даже обидным, что оба они ведут себя так, будто ничего не случилось: Ксенья читает, нахмурившись, а Андрей Никанорович, позевывая, пьет чай.

«Чудные какие-то», — думала она, забывая, что Силов две ночи печатал в подпольной типографии те самые листовки, которые сейчас лежали в книге, что он давно пережил то чувство тревоги, восторга и ожидания, которое сейчас испытывала она, и что он едва держался на ногах от усталости. Ее обижала будничность чаепития, сердили нахмуренные брови Ксеньи, читающей в одиночку, словно для нее одной было написано письмо Ильича, а не для всех. Ей хотелось, чтобы сейчас, в эту минуту, все было не таким, как всегда, а таинственным и торжественным, как сон, в котором все свершается. Ведь это была не такая листовка, какие обычно приносил Андрей Никанорович, нет, это было письмо самого Ленина. — «Ленина! — думала она. — Завтра все узнают и все поймут, что нужно делать… Завтра… Почему они молчат? Почему они не говорят о том, что будет завтра?»