Она на цыпочках подошла к Ксенье и заглянула через ее плечо. Она увидела листовку величиной в страницу книги. Сверху крупными буквами было напечатано: «Письмо тов. Ленина к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком». Дальше шел мелкий шрифт. Вглядываясь в строки через плечо Ксеньи, Лена стала читать.
«Товарищи! Красные войска освободили от Колчака весь Урал и начали освобождение Сибири. Рабочие и крестьяне Урала и Сибири с восторгом встречают Советскую власть, ибо она выметает железной метлой всю помещичью и капиталистическую сволочь, которая замучила народ поборами, издевательствами, поркой, восстановлением царского угнетения.
Наш общий восторг, наша радость по поводу освобождения Урала и вступления красных войск в Сибирь не должны позволить нам успокоиться. Враг далеко еще не уничтожен. Он даже не сломлен окончательно.
Надо напрячь все силы, чтобы изгнать Колчака и японцев с другими иноземными разбойниками из Сибири. И еще большее напряжение сил необходимо, чтобы уничтожить врага, чтобы не дать ему снова и снова начинать своего разбойничьего дела…»
— О наших ничего не слышно? — тихонько спросила Прасковья Васильевна борющегося с дремотой Силова.
Лена приподняла голову и прислушалась.
Силов посмотрел на Прасковью Васильевну, помигал воспаленными веками, будто что-то припоминая, и сказал:
— Как же не слышно? Под станицею Богдать японцев крепко поколотили… Сто сорок шесть мостов сожгли, в газетах писали…
— Так-так… — сказала Прасковья Васильевна. — Я о Никите…
— И я о Никите, — сказал, улыбнувшись, Силов. — Где партизаны, там и Никита.
— Так-так, — сказала Прасковья Васильевна.
Лена ниже склонилась над плечом Ксеньи и, с трудом издали разбирая мелкий шрифт, стала читать дальше. Она читала и думала о партизанах, о Никите, о Лукине, о всех своих друзьях, которые там, в Забайкалье, тоже будут держать в руках это письмо Ленина и тоже будут читать его, как читает сейчас она.
Не все она понимала, что было написано о диктатуре пролетариата и о диктатуре буржуазии, о пособниках Колчака эсерах, вкупе с меньшевиками предавших народ, но главное поняла. Она поняла, что на фронте победа и что теперь всему народу нужно еще раз напрячь силы, чтобы вымести из Сибири и Колчака с его разбитой армией, и американцев, и японцев, и чехов. И она верила, что люди, прочитав это письмо Ленина, самого Ленина, все поспешат на помощь партизанам и тогда наступит то счастливое завтра, о котором она думала каждый день и каждый день слышала от Ксеньи.
Попили чай, и ушел Силов, а она все бродила по комнате, думая о завтрашнем счастливом дне и о возвращении Никиты, Она уже готовилась идти встречать его туда, в сверкающие льды реки, туда, где они с Марией Прокофьевной переходили через Ангару.
— Ложилась бы ты спать, — сказала ей Ксенья. — Уже поздно.
— Да-да, я сейчас… — рассеянно ответила Лена и спросила: — А их много?
Ксенья не поняла.
— Кого их?
— Писем товарища Ленина.
— Много, — сказала Ксенья. — Их еще будут печатать.
— Нужно, чтобы их было очень много, — сказала Лена. — Нужно, чтобы их прочитали все.
Ксенья улыбнулась.
— Ну, столько нам не напечатать… Пусть хоть некоторые прочтут, они другим расскажут.
— Нужно, чтобы все узнали, все… — сказала Лена. — Ведь все узнают?
— Все, — сказала Ксенья. — Придет время, все узнают. Ну, иди спать.
2
Утром Лена, как только проснулась, сразу вспомнила о листовках. И вновь ее охватило чувство тревоги, ожидания и восторга.
Было еще рано, и в доме спали. Первый луч солнца, пробившись сквозь щель в ставнях, лежал на полу радужной полоской. С улицы не доносилось ни одного звука, и тишина показалась Лене хорошим предзнаменованием. Она потянулась, прищурившись, посмотрела на разноцветные пылинки, суетящиеся в луче, и потихоньку, чтобы не разбудить Прасковью Васильевну с Ксеньей, стала одеваться. В одних чулках, неся туфли в руке, она на цыпочках прошла по светлой полоске луча и, рассердившись на скрипнувшую дверь, проскользнула в столовую. Здесь все еще стоял полумрак — ставни были плотно закрыты и шторы на окнах опущены. И от этого полумрака Лене стало скучно.
«Спят… — в досаде подумала она. — И ставни закрыты… Ну, можно ли так долго спать в такой день…»
Она умылась на кухне под рукомойником, тщательнее, чем всегда, заплела тугие косички и выбежала на крыльцо.
Солнце еще не поднялось над Сукачевским садом и плыло в зареве осенней листвы. Все горело: и рыжие кудри акаций, и бурые тополя, и розовые осинки, и желтые сникшие ветви берез. Лена остановилась, глядя на этот без дыма и огня пламенеющий огромный костер осеннего сада, и ее вдруг охватила беспричинная радость. Все показалось ей простым, легким и осуществимым. Только пожелай она что-нибудь и оно сбудется, как в счастливом сне.
«Скоро осыплется листва с деревьев, — думала она. — Скоро выпадет снег и замерзнет Ангара. Опять на ней засверкают льды. Сколько еще дней? Наверное, столько, сколько нужно, чтобы «оно» случилось…»
Лена не представляла себе, что «оно» случится летом или осенью, нет, «оно» должно было случиться непременно зимой, как тогда, когда они прощались на зимней дороге в степи. Она вспомнила, как Никита поцеловал ее и выпрыгнул из саней. «Я непременно приеду», — крикнул он. Потом она вспомнила, как он долго стоял на дороге, глядя ей вслед.
«Я непременно приеду…»
Боясь разбудить Ксенью и Прасковью Васильевну, Лена на цыпочках спустилась с крыльца, улыбнулась, лукаво покосившись на желтые стебли осенней травы у забора, и побежала через двор. Ей хотелось сейчас быть поближе к саду, увидеть рыжую листву на дорожках, уже оголенные веточки акаций.
Она выскочила за ворота и перебежала через улицу.
Теперь сад был прямо перед ней. Листвы на дорожках было много, но деревья стояли все еще в пышном багряном уборе и вершины их едва не упирались в подрумяненные края белых облаков. И вдруг откуда-то, казалось, из-за этих подрумяненных облаков, вырвалась голубиная стая. Белые, черные, желтые, рыжие, сизые и бурые крылья замелькали в воздухе, переливаясь на солнце, и «вертячие» турманы, забравшись выше стаи в поднебесье, вдруг разом тяжелели и, как подстреленные, кубарем валились к земле, только над самыми кровлями домов снова расправляя свои острые крылья, и, запыхавшись, садились на высокие, еще не дымящие трубы.
Лена смотрела на голубей и улыбалась, словно они были добрыми вестниками оттуда, от Никиты, и у нее захватывало дух так, будто и она вместе с голубями поднялась под самые облака.
Ударил церковный колокол. Лена обернулась, увидела вдалеке коричнево-серую громаду приземистого и тупоглавого кафедрального собора и сама будто сразу спустилась из голубиной стаи на землю. Начинался обычный день. Бренча черпальным ведром, на улицу въезжала телега с водовозной бочкой. Водовоз нахлестывал бичом вислоухую сивую лошадь, и она, едва не до земли опустив голову, кряхтя, налегала на хомут, с трудом и натугой переставляя согнутые в коленях дрожащие ноги. Крестясь на благовест, прошли какие-то старухи в черных платках, поджав хвост и нюхая пыльную лебеду, по канаве пробежала трусцой тощая собака, и вдруг откуда ни возьмись у самого домика Ксеньи появились два человека. Один был с длинным помазком в руке и с ведерком у пояса, другой нес толстую пачку каких-то листков.
Высокий ударил помазком по забору, и на нем осталась жирная клякса студенистого клейстера. Его спутник торопливо наклеил развернутый листок. Потом они пошли вдоль забора и свернули за угол.
Лена подбежала к листку. Она скользнула взглядом по убористому шрифту, и первым ей бросилось в глаза слово «Колчак», напечатанное крупными буквами внизу.
«Приказ? Воззвание?» — Лена ближе подошла к листку.
«Приближается тот счастливый момент, когда чувствуется решительный перелом борьбы и дух победы окрыляет войска и поднимает их на новые подвиги, — прочла она и уже не могла оторвать глаз от черных строк. — И здесь, на востоке, куда устремлено ныне главное внимание противника, и на юге России, где войска генерала Деникина освободили от большевиков уже весь хлебородный район, и на западе, у границ Польши и Эстляндии, большевики потерпели серьезные поражения…»
