По рядам партизан пробежал одобрительный гул, потом кто-то крикнул «Ура», и этот крик подхватили разом все партизаны.

Громовое «ура» прокатилось по снежной пади и отозвалось в горах так отчетливо, словно не эхо, а сам народ из долины вторил ему.

— Разверни знамя и — шагом марш! — сказал Полунин Лукину и уступил ему место перед строем.

Лукин вышел вперед и, оперев о землю конец древка, развернул полотнище так, чтобы на знамя падал свет луны.

На темном фоне кумача вспыхнули и загорелись посеребренные луной знакомые Никите слова:

Там и тут в рядах партизан послышались голоса вслух читающих надпись на знамени.

— Вся власть — Советам… Вся власть — Советам. Власть — Советам…

Лукин медленно поворачивал расправленное полотнище вправо и влево, так, чтобы все увидели и все прочли. Потом он поднял знамя над головой и в наступившей тишине громко сказал:

— С этим знаменем мы спустимся в долину и поднимем народ на борьбу за правое дело, за единственную народную Советскую власть. И пусть у каждого из нас в сердце будут написаны те же слова, что написаны на знамени. Да здравствует власть Советов! Вокруг этого знамени сплотятся все честные люди, кому дороги судьбы революции, судьбы народа. Каждый, кто не хочет гибели революции, гибели народного дела, кто не хочет больше царства буржуазии и американо-японских грабителей, каждый возьмет винтовку в руки, придет к нам и станет в наши ряды. Нас будет много — тысячи, десятки тысяч. И в каждом из наших бойцов будет гореть огонь правды. Под этим знаменем мы победим, товарищи, и завоюем счастье и свободу всем трудящимся.

Лукин высоко над головой поднял знамя и понес его по фронту к правому флангу.

— Смирно! — скомандовал Полунин, подождал, пока вышедшие вперед знаменосцы примут из рук Лукина кумачовый стяг, и крикнул: — По коням!

— Садись! — скомандовал Гурулев. — Справа по три, шагом мааарш!

Колонна конных разведчиков двинулась в авангарде по дну пади к зубчатому гребню чернеющего вдалеке леса.

Ехали по три в ряд. Никита попал в тройку вместе с Фомой и с шахтером Ленькой Черных, нехватовским закадычным дружком и вечным соперником в спорах.

Колонну вел Гурулев. Он ехал впереди по неширокой запорошенной тропе и держался в седле так прямо и твердо, будто врос в него. Про таких всадников в народе говорят: «На коне сидит, как пенек торчит».

Павел Никитич Косояров ехал рядом, вплотную привалив бок своей чалой лошади к боку гурулевского мерина. Сидел он в седле, скособочившись, отвалясь на сторону, словно одно стремя было короче другого. Косояровская ширококрупая, как печь, лошадь не могла уместиться на одной тропе с гурулевским меринком и, сталкивая его, сама все время оступалась в рыхлый снег.

Перерезав падь, разведчики въехали в лес. Здесь снег стал мельче, и кони пошли бодрее.

— Песню бы спеть, — сказал Фома, наскучившись ехать молча.

Черных усмехнулся.

— Нашел время, в самый раз сейчас песни спевать… Зачинай.

— Песне всегда время, — сказал Фома. — Она и в беде и в нужде помогает…

— Гляди, поможет сейчас белым дозорам…

— Потихоньку бы можно, — сказал Фома. — Еще далеко, не услышат…

Черных повернулся на седле лицом к Нехватову.

— А тебя, видать, луна проняла? Известная гуранья привычка на луну перхать…

— Злоязыкий ты, — сказал Фома. — Самохот. Куль злобы за плечами, а под шапкой фунт вшей. За свои скитанья-то злобу везде пособрал и к нам на гуранью землю принес. У нас живешь, а нас — гуранов — хаешь…

— Кто хает? Разве я вас гуранами прозвал? — сказал Ленька. — Мне самому чудны́м кажется, что вас, казаков, гуранами кличут. Гуран — зверь лесной, дикий, а среди вас и с людьми схожие встречаются. Растолкуй ты мне, почему вас, казаков, гуранами кличут…

— А это сказка длинная, — сказал Фома и замолчал.

Дорога сузилась в тропу, и разведчики поехали гуськом.

Лес становился все гуще, а трона каменистее. Ни дожди, ни ветры не могли за тысячелетия сгладить следы хаоса горообразований. Каменные глыбы с острыми рваными краями громоздились между деревьев, мохнатые от мхов, с белыми шайками снега. Лес то вползал на отвесные кручи с выступами сланцевых плит, то проваливался в крутые овраги, до того глубокие, что всадникам едва видны были вершины растущих на дне столетних сосен. В глубине каменных трещин звенела никогда не замерзающая вода горных родников, и над трещинами мутными космами стоял неподвижный пар.

Никите чудилось, что луна остановилась неподвижно на блеклом небе и что тропинка вьется вокруг одних и тех же оврагов.

«Не сбился ли Гурулев с пути? — думал он, оглядываясь по сторонам и стараясь подметить какие-нибудь признаки спуска в долину. — Не возвращаемся ли мы назад в стойбище?»

Однако стоило Никите взглянуть на Гурулева и на его каурого мерина, уверенно шагающего впереди других лошадей, как он успокаивался, и снова к нему возвращались мысли о Полунине, о Ксенье, о подвиге служения народу и о долине, в которую с новым знаменем ехал отряд, чтобы поднять крестьян на борьбу за всенародное счастье…

— Стой! — вдруг негромко скомандовал Гурулев. — Здесь делиться будем. Вон она, дорога в долину…

Разведчики подъехали к Гурулеву и остановились.

— Отсюда двумя отрядами пойдем, — сказал Гурулев. — Один — с Павлом Никитичем в обход, другой — со мной прямиком…

Он назвал фамилии разведчиков, уезжающих с Косояровым. Среди них был и Фома Нехватов.

— Осерчал, что ли? — спросил Ленька, подъехав к Фоме.

— А, может быть, и осерчал… — Фома посмотрел в землю. — Я ему о песне, а он все за свое: гуран да гуран… Да ладно, сквитаемся.

Луна стояла все еще высоко, но небо посветлело и на нем обозначились темноватые пятна облаков. Свежий предутренний ветер потянул с низины, и все кругом стало сереть, потеряв прежний блеск, придаваемый луной. Приближался бесцветный зимний рассвет.

Разведчики Гурулева, укрывшись за зародами сена, осматривали лежащую перед ними долину. Отсюда, с вершин зародов, видны были и прясла деревенской поскотины, и крыши крестьянских, почерневших от времени изб, и колокольня дальней церкви, стоящей на берегу невидимой сейчас реки.

Косояров увел своих разведчиков в обход деревни к речной дороге, и Гурулев ожидал, когда они доберутся до Ингоды и свяжутся там с разведкой Матроса. Матрос действовал правее и, по расчетам Гурулева, должен был уже выйти в долину против соседней деревушки, километрах в семи выше по течению реки.

Никита, подвернув жеребчика вплотную к сену, нетерпеливо поглядывал на бегущую в деревню дорогу и на заманчивые дымки над крышами изб. Однако до деревни было еще добрых полверсты. Перед ней простиралась холмистая равнина, то заставленная высокими, как дома, зародами сена, такими же, за каким укрылись разведчики, то распаханная под пашни, сейчас заметенные снегом. Снег был еще неглубок и едва покрывал невысокую жнитвину, а травы, не кошенные в неудобных для косьбы местах, почти в полный рост высовывали из снега свои согбенные безжизненные стебли.

«Скорее бы в деревню ехать, чего здесь стоять», — думал Никита, глядя, как поземка взвихривает снег на голых холмах, и прислушивался, о чем докладывает Гурулеву наблюдатель, взобравшийся на самую вершину зарода.

— Бабы с коромыслами по улице ходят, а больше ничего не приметно, товарищ Гурулев, — ни постов, ни дозоров, — докладывал наблюдатель. — Видать, нет здесь на постое никаких солдат.

— А наших разведчиков, что с Косояровым уехали, не видать? — спросил Гурулев.

— И наших не приметно… Одни бабы с коромыслами. Час бабий — воду носят и печи топят. Ехать туда нужно, в самый раз к лепешкам поспеем.

— Так-так… — Гурулев отряхнул с бороды снежную изморозь и вдруг, обернувшись к Никите, сказал: — Ты, Нестеров, давай поезжай передом, и Черных с тобой. Только не вместе поезжайте, а поодаль один от другого, да, не оглядясь, в деревню не суйтесь. В первом же дому все ладом у крестьян разузнайте, и один из вас сюда к зародам вернется, мы тут ожидать будем.