— Чо долго? — спросил Тихон Гаврилович. — Или мерин сдурел? С ним случается иной раз — вздыбит и шабаш, не идет в стайку. Резвости на грош, а уросу на алтын…

— Зашел, — нехотя ответил Никита. — Кто своей избе враг…

Анюта пристально посмотрела на Нестерова, может быть, поняв, что полупьяный отец сейчас неприятен ему.

— Садитесь, чай пить будем, — тихо сказала она и поднялась с лавки, чтобы подбросить углей в жаровню закипающего самовара.

Никита подошел к столу и сел против Пряничникова. Тот, млея после мороза в тепле избы, сидел, опустив голову, и исподлобья, будто обидевшись на что-то, глядел в угол.

— Что закручинился? — спросил Никита, желая сделать приятное Анюте и показать ей, что он не осуждает ее отца.

Тихон Гаврилович поднял голову, посмотрел на Нестерова грустным взглядом и вздохнул.

— Плохо, кругом плохо, куда ни кинь…

— Уж не так плохо, — сказал Никита.

— Куда, поди, хуже… — Тихон Гаврилович поднял брови, наморщил лоб и, почти до шепота снизив голос, сказал: — На Уральском фронте неустойка… Город Пермь наши сдали — сил недостает… Говорят, так ходом и отступают. Да и тут не легче…

— Что-что? Пермь сдали? — Никита в упор смотрел на Пряничникова, силясь понять, спьяна ли он болтает или в самом деле узнал что-то такое, чего другие еще не знали. — Откуда тебе это известно? Кто говорил?

— Кто вином поил, те и говорили, — сказал Тихон Гаврилович. — Попутчики…

Никита поднялся со скамьи и нетерпеливо сказал:

— Какие попутчики? Во хмелю они, что ли, болтали? Все рассказывай, все по порядку…

Он прошагал из угла в угол избы и с лицом решительным, даже злым остановился около Пряничникова.

Тихон Гаврилович молчал, растерянно глядя на Нестерова. Может быть, он понял, что известие о сдаче Перми гораздо важнее, чем думал сам, и собирался с пьяными мыслями.

— Ну, рассказывай, рассказывай же, — сказал Никита.

Анюта подошла к отцу, села рядом на скамью и, стараясь помочь его нетрезвой памяти, спросила:

— Где вы их, тятя, встретили?

— Да под самой Куварой, — сказал Тихон Гаврилович. — Версту не отъехал, гляжу идут двое… Один-то мужик куварский — Калистрат Рябов, а другого отродясь не встречал. «Подсади», — говорят. — «Почему нет, садитесь. В Черемухово путь держите?» — спрашиваю. «Нет, ближе ссадишь, говорят, на заимку мы идем. Может, знаешь Селиваниху? К ней за самогоном…»

— Что же, и ты с ними к Селиванихе ездил? — спросил Никита. — Там и угостили?

— Нет, я к Селиванихе не ездил. У них с собой самогон был. В пути выпили.

— Чудно, — сказала Анюта. — За самогоном ехали и самогон с собой везли…

Тихон Гаврилович беспокойно взглянул на дочь.

— И что же, у Калистрата Рябова коня своего да саней не стало, что пешим за самогоном в этакую даль отправился, — сказала Анюта. — Да еще с гостем… Мужик он, слыхала я, богатый…

— Постой, — прервал ее Никита. — Об этом потом… Рассказывай, Тихон Гаврилович, что же дальше было?

— Лежал, лежал на сене высокий-то мужик, потом достал из-за пазухи бутылку самогона, сами выпили и мне поднесли… «Пей, — говорят, — погрейся». Раз выпили, другой… — Пряничников наморщил лоб в усилии припомнить все, о чем говорили попутчики, и, поморгав глазами, сказал: — Сунул он, высокий-то, пустую бутылку в сено и вздыхает: «Без самогону теперь, — говорит, — никак нельзя — одна в нем утеха. Не глядел бы, не слушал бы, — говорит, — что кругом творится, как ни за что люди гибнут…» А Калистрат Рябов головой качает: «Ох, и не говори, сват, плохо, совсем плохо…» Потом помолчал и спрашивает: «Что же она, Красная Армия, теперь до самой Москвы отступать будет? Так ходом и пойдет?» Тут опять высокий заговорил: «А куда денешься? Сила не берет, неправда, отступишь. Зря бы так, за здорово живешь, Пермь бы не сдали…»

— Да откуда он знает? Кто он такой? Откуда здесь взялся? Ты его не спрашивал? — проговорил Никита так, будто не только Пряничникову, но и самому себе задавал эти вопросы.

— Не спрашивал… Да, видать, знает. Одних пленных, говорит, тридцать тысяч забрали, орудиев, снарядов без перечету… — сказал Тихон Гаврилович и задумался.

Напряжение памяти помогло ему отрезветь, и теперь он не только вспоминал все, что говорили попутчики из Кувары, но и старался разобраться в услышанном.

— И еще они говорили, еще говорили, — сказал он, вдруг подняв на Нестерова глаза. — Еще говорили, будто мериканцы да японцы большой поход готовят, чтобы, значит, не было больше партизан ни в селах, ни в лесах, чтобы начисто их уничтожить… Будто в иных местах уже начали… Будто станицу Акринскую, где народ восставал, окружили и всех прикончили, всех расстреляли, а избы на огонь пустили… Будто на Алтагачан карательные отряды ушли и сюда не задержатся… Будто никого не милуют, ни баб, ни детей, а тому, кто карательным отрядам пособляет, будто в ублаготворение за помощь все добро партизанских семей отдают, всю животину, избы, пашни, покосы… Другой, говорят, ни кола, ни двора не имел, а зараз богатеем сделаться может… Будто мужиков в дружины собирают на поимку красных партизан…

— Да что же ты их не задержал и к нам в штаб не привез? — вскрикнул Никита. — Ведь провокация это! Понимаешь, провокация… Они такими разговорами крестьян хотят запугать, веру в Красную Армию у них убить…

Тихон Гаврилович, может быть, не поняв, что такое провокация, молчал.

Никита сорвал с гвоздя полушубок и поспешно стал одеваться.

— Этот Калистрат Рябов — куварский, говоришь?

— Куварский, — сказал Пряничников.

— А другой — его сват? Сватом он его называл?

— Сватом и к слову называют, — сказал Тихон Гаврилович. — Где теперь его сыщешь…

— Я съезжу, — сказала Анюта и поднялась со скамьи.

Никита обернулся к ней.

— Куда?

— Поеду к Селиванихе, погляжу, что у нее в избе делается, может быть, они еще там… — сказала Анюта. — Долго ли тут съездить? Меня они не остерегутся, какой с бабы спрос… Скажу, за самогоном приехала, отец, мол, заболел…

— Не нужно тебе ездить, зачем? — сказал Никита.

— Все разузнаю… Из головы у меня не выходит, что они пешком, секретно, туда шли… Уж лучше я поеду, чем ты, тебе нельзя. Тебя Селиваниха знает, ты у нее Лену отбирал… — сказала Анюта. — И тяте нельзя, я одна съезжу…

— И я не поеду и ты, пожалуйста, никуда не езди, — сказал Никита. — Я к Лукину пойду, он скажет, что нужно делать.

Нестеров предупредил Пряничникова, чтобы тот никому не рассказывал о своей сегодняшней встрече в степи, и поспешно вышел на улицу.

Еще издали Никита увидел свет в окнах комиссаровой избы и обрадовался, что Лукин дома. Боясь, что свет вот-вот погаснет, а Лукин куда-нибудь уйдет, он все ускорял шаги и на крыльцо избы уже не взошел, а взбежал.

В стряпной половине за столом, приготовившись к ужину, вся в сборе сидела семья хозяев дома, но к еде никто не притрагивался. Видимо, все, и дети и взрослые, ожидали, когда за стол сядет их гость и постоялец — комиссар Кирилл Николаевич.

— Там он? — спросил Никита, войдя в избу и кивнув на закрытую дверь в спальную половину.

— Там. Видишь, к ужину ждем, — ответил хозяин дома и сердито покосился на закрытую дверь. — Мужики к нему из Подлесного приехали. Считай, более часа уже толкуют. Совести в людях, право слово, нет, хоть бы вечером человеку покой дали…

— А вы его не ждите — ужинайте, — сказал Никита и подошел к двери.

Из соседней комнаты доносился сердитый голос Лукина.

Нестеров приоткрыл створку двери и спросил:

— К тебе можно?

— Входи, — коротко сказал Лукин, не прерывая разговора с крестьянами: — Так, значит, сами не знаете или сказать не хотите?

— Нам таиться нечего, что знаем, то все тебе обсказали, — проговорил плотный широколицый крестьянин в тяжелой бараньей шубе и в высоких унтах, перехваченных у колен сыромятными ремнями. — Ты напрасно на нас думаешь, Кирилл Николаевич, мы тут не причастны. Нас пять, а их двадцать пять, и все сомневаются. Мы не от себя приехали, а от всего миру, и нас корить нечего. — Он вынул из кармана огромный пестрый платок и стал старательно вытирать вспотевшее красное лицо. Ему было жарко, но шубы он не снимал, видимо, намереваясь поскорее уйти.