Прокоп Митрич причмокивал губами и присвистывал, веселя лошадь.
Пение полозьев убаюкивало, и причмокивание Прокопа Митрича напоминало Никите детство, какую-то давно позабытую зимнюю дорогу. Он бездумно глядел на сверкающее созвездиями небо и в ленивой полудремоте, как в детстве, прищурив глаза, сплетал звездные лучи в дрожащую сеть.
13
Селиваниха встретила Никиту с Прокопом Митричем на крыльце. Видимо, она поджидала кого-то другого и, рассмотрев гостей, торопливо отступила на шаг к дверям.
— Нету товара, зря лошадь гоняли… — сердито сказала она.
Голос Селиванихи показался Никите странно знакомым, и он тотчас же вспомнил свою у грешною встречу с нерадивым возницей на куварской дороге.
— А может, найдется? — спросил Прокоп Митрич.
— Не грибы — искать нечего, — ответила Селиваниха и, толкнув дверь, пошла в темные сенцы. — Нету, говорю, езжайте себе…
— Подожди, еще дело к тебе есть… — Прокоп Митрич шагнул вслед за Селиванихой и протянул руку к двери, словно боялся, что самогонщица захлопнет ее перед самым его носом. — Хоть в избу погреться пусти. Или страшишься?
— А чего мне страшиться? Проходите, грейтесь… — сказала Селиваниха и, оставив дверь открытой, прошла в избу.
— Идем, — позвал Никиту Прокоп Митрич. — Да покруче с ней надо, может, со страху что и скажет.
Едва Никита растворил дверь в избу и в неярком свете керосиновой лампы увидел Селиваниху, он тотчас же узнал ее — это действительно был утренний возница.
Узнала Никиту и Селиваниха. Нахмурившись, она из-под бровей взглянула на него и спросила:
— Или сызнова за подводой?
— Не нужна нам твоя подвода — своя есть, — сказал Прокоп Митрич. — Мы по другому делу.
— По какому же другому?
— А вот отогреемся — расскажем.
Селиваниха стояла против Никиты и смотрела на него неприязненным тусклым взглядом. Редкие с нечастой проседью волосы ее были гладко зачесаны назад, губы сжаты и на широких скулах желтого лица горели темные пятна румянца. Маленькие глазки ее, притушенные и глубоко спрятанные надглазными безбровыми дугами, были едва приметны, а плоский, привыкший хмуриться лоб разрезан вдоль глубокими прямыми морщинами.
— А мы с тобой, кажется, уже встречались, — сказал Никита, с любопытством разглядывая Селиваниху.
— Кажись, встречались… — даже глазом не моргнув, ответила Селиваниха. — Только мне это ни к чему… По какому делу-то приехал?
— Поговорить надо, — сказал Никита и оглядел комнату, только теперь увидав, что была она разгорожена надвое ситцевой занавеской, протянутой от печи к косяку окна.
У стены он заметил два больших окованных жестью сундука, покрытых связанным из суровых ниток пологом, подошел и, не отогнув полога, сел на сундук, стоящий ближе к дверям.
— Сюда садись, — поспешно сказала Селиваниха и выдвинула из-под стола табуретку.
Прокоп Митрич посмотрел на Селиваниху, усмехнулся, но промолчал.
Никита пересел на табуретку, а Селиваниха, успокоившись, оправила помятый полог и стала возле сундуков, как страж.
— Ну, о чем говорить хотел? — спросила она Никиту. — Говори.
— О Красных песках, — сказал Никита. — Ты там жила?
Селиваниха опустила глаза и некоторое время молча смотрела в пол, словно не поняла сразу вопроса или вспоминала о чем-то, потом сказала:
— Ну, жила, а тебе к чему?
— А когда косояровская заимка горела, ты тоже там была?
— Вот о чем… Когда косояровскую заимку палили, меня, там не было. Я на тот раз в Сорочье поле уезжала. Вернулась только к ночи. Гляжу, а вместо косояровской-то заимки одно пепелище…
— И дочку Косоярова больше никогда не видела?
Селиваниха нахмурилась и исподлобья посмотрела на Никиту.
— Дочку? А к чему тебе его дочка?
— Косояров просил меня все о ней разузнать, вот и спрашиваю.
Селиваниха беспокойно покосилась на занавеску. Невольно посмотрел на занавеску и Никита. И вдруг ему показалось, что занавеска колыхнулась, будто в избу ворвался ветер. В то же мгновение край ситцевого полога отогнулся и из-за него выглянула девочка-подросток с худеньким, бледным и испуганным лицом. Не отваживаясь войти в комнату, она остановилась, опершись рукой о печь, и смотрела на Никиту недоверчивым строгим взглядом.
— Вот она, дочка Косоярова, вот, смотри… Я ее босой и нагой подобрала, я приютила… Бог сироту не оставил… — сказала Селиваниха и поджала тонкие бескровные губы.
Никита вскочил с табуретки и стоял, в растерянности глядя на Лену, даже не решаясь подойти к ней.
— И совести в вас нет, — снова заговорила Селиваниха, ободренная растерянностью Никиты. — Совести нет… Хоть бы сироту пожалели… Нет, чтобы утра дождаться, ночью прикатили. Только дите пугаете… Иди, Ленка, с богом, ложись спать, не слушай их…
— Ну, ты того… Ты это оставь, — пробормотал Прокоп Митрич.
— Иди, Ленка, иди, — говорила Селиваниха, не обращая никакого внимания на слова Прокопа Митрича. — Никого у тебя нет, круглая ты сирота, и одна я у тебя заступница, на меня и положись…
Лена не тронулась с места и все так же смотрела на Никиту.
— Как никого? А отец? — в тревоге спросил Никита. — Я его утром видел, утром с ним разговаривал…
— Утро — не ночь, — сказала Селиваниха, как-то странно искривив губы. — Сама я утром его видела, сама на подводе в Черемухово везла… Как есть мертвый был, и вся голова шашкой порублена… К чему ты ее обманываешь? Не жилец он…
Но вдруг Селиваниха осеклась на полуслове, может быть, спохватившись, что в запальчивости наговорила лишнего.
— Ты его везла? — прошептала Лена.
— Везла… Утром везла, как у них с японцами бой был… А тебе не сказала, тебя жалеючи… Вот тебе крест, святая икона, что, жалеючи, ничего не сказала… — Селиваниха повернулась к образам в углу избы и стала истово креститься.
Лена смотрела на Селиваниху и болезненно морщила лоб, словно понять ничего не могла или через силу сдерживала слезы, но вдруг, как бы сразу решившись, быстро подошла к Никите.
— Где папа?
— В Черемухове. Он ранен… — торопливо сказал Никита. — Я утром у него был, обещал тебя разыскать и к нему привезти…
Селиваниха повернулась от икон и, еще не опустив руку, поднятую для креста, крикнула:
— Не слушай его, Ленка, не слушай… Не жилец отец твой… К чему с ними на муку поедешь? Завтра сама тебя свожу…
Но Лена даже не взглянула на Селиваниху.
— Я поеду с вами, я сейчас… — сказала она и, сорвав с гвоздя в стене шубу, стала поспешно одеваться.
— Поедешь? — с угрозой в голосе спросила Селиваниха, и на лице ее выступили красные пятна, а лоб побелел. Она насупилась, по-бычьи опустила голову, и маленькие глазки ее стали совсем неприметны. — Поедешь, а говорила вместе жить будем… К чему говорила? Их слушаешь, а мои слова — мимо ушей… Такова-то твоя благодарность. Не я ли тебя босой подобрала, не я ли одела, накормила? Жалела ли я для тебя кусок хлеба? Скажи, жалела?
— Для кого не жалела-то? Для кого? — вскинулся Прокоп Митрич и в сердцах шагнул ближе к Селиванихе. — Для кого? Ты за копейку с нее потом рубль хотела взять. Ты для себя копила, как в банк, на большой процент деньги клала. Вот твоя жалость… Николка у тебя никудышный вышел, от него на старости куска хлеба не жди — ему самому уход нужен. Ты все смекнула. Прокормлю, мол, девку-сироту года два-три, а потом на весь век работник даровой будет. Зачем ты от нее об отце скрыла? Зачем? Кому ты сказываешь, кто тебя во всей округе не знает? Нашелся отец — отдай девку, не задерживай, не стращай…
— Угомонись! — огрызнулась Селиваниха. — Твое дело — сторона. Не встревай. Я ее за дочь приняла, дочерью считала… Скажи им, Ленка, скажи…
Лена молчала. Накинув на плечи шубу, она торопливо ходила по комнате и беспокойно оглядывалась по сторонам. Словно забыв обо всем, никого не видя и ничего не слыша, она даже не смотрела на Селиваниху.
— Молчишь? — крикнула самогонщица. — Отвечать не хочешь? Ладно, езжай, езжай… Только, гляди, больше не возвращайся… Слышишь ты? Слышишь?
