— Их расстреливают, когда уличат. Но разве всех уличишь? — сказал Эмерсон. — Да теперь и не до них — они менее опасны, чем те, что переходят с оружием в руках на сторону красных.

Низко, почти касаясь крыш станционных зданий, пролетел гидроплан. Его серая тень проползла по освещенному перрону и ушла к Иртышу. И еще не смолк рев мотора, когда из города донесся благовест церковных колоколов.

Грэвс поднял голову и прислушался.

— Кого-то хоронят, — сказал он.

— Нет, — сказал Эмерсон. — Это они просят бога о даровании победы. Дитерихс объявил священную войну. Его называют «святым генералом». В город съехались пять архиереев и попеременно служат на церковных площадях. Там формируются полки «святого креста».

— Дитерихс не похож на святого, он лукавит, — сказал Грэвс.

Они проходили мимо распахнутой настежь теплушки. На полу в ворохе грязной соломы сидел раненый с забинтованной головой. На коленях у него лежала голова другого раненого, неподвижно распростертого поперек вагона. Грэвс брезгливо поморщился.

— Идемте, — сказал он Эмерсону. — Наверное, капрал уже погрузил «кадилак».

Они вернулись к вокзалу. Грэвс хмурился и смотрел себе под ноги.

На первом пути против вокзальных дверей стоял поезд в три вагона с платформой в хвосте. «Кадилак» был погружен, и американские солдаты из охраны Грэвса без дела толпились на перроне.

Грэвс приказал отправлять поезд в Ишим и вошел в салон-вагон с маленьким американским флажком на дверях. Настроение у Грэвса было скверное. Первые впечатления от армии Колчака оказались неутешительными. Чтобы судить о развале, не следовало даже ехать на фронт. Развал был очевиден и в тылу. Однако Грэвс ехал. Разговор с Дитерихсом вселил в него подозрение. Ему казалось, что этот «святой генерал» лукавил и что-то старательно пытался скрыть от него — посланника Вильсона. Что? Небоеспособность армии? Неспособность командования? Нет, он должен был все видеть сам, все проверить и все оценить, потому что все это было куда важнее, чем простая инспекционная поездка по фронту — дело касалось всей Сибири. Удастся ли удержать ее? Один неловкий шаг, неловкий ход — и она может ускользнуть из рук.

Грэвс подвинул кресло к окну и сел, собрав внимание, как наблюдатель, изучающий поле предстоящего боя.

Поезд медленно двигался к выходным стрелкам, и дым паровоза застилал окно. Когда дым рассеивался, мимо тянулись все те же вереницы воинских вагонов и возле них бродили все те же раненые.

Настроение Грэвса не исправлялось, и чем больше удалялся поезд от Омска, тем сильнее становилась тревога. Сгорбившись в кресле, едва не касаясь лбом стекла, Грэвс глядел в окно с таким же опасливым напряжением, с каким глядит в смотровую щель танка водитель, ведущий машину по чужой и враждебной земле.

Эмерсон молча шагал из угла в угол.

— Кто этот Пепеляев, к которому мы едем? — спросил Грэвс.

— Молодой генерал — брат лидера кадетов министра Пепеляева, — сказал Эмерсон. — Ходили слухи, что он в оппозиции к адмиралу.

Грэвс повернулся от окна.

— В оппозиции? Чего же он хочет?

— В последних боях красные уничтожили у него половину армии, — сказал Эмерсон. — Может быть, он ищет виновного. У него есть все основания быть недовольным…

Поезд грохотал на стыках рельс, и мимо окна проносились клочья черного дыма, будто рядом шел бой и за насыпью рвались гранаты.

Потом взревел паровоз, и поезд замедлил ход.

— Разъезд, — сказал Грэвс и опять обернулся к окну.

Но вдруг он поспешно поднялся с кресла и на шаг отступил вглубь вагона.

— Они бегут к поезду и что-то кричат…

— Кто? — спросил Эмерсон.

— Русские солдаты… Они атакуют наш поезд…

За окном мелькали солдатские шинели и слышались крики. Потом гулко раздались два винтовочных выстрела, снова взревел паровоз и лязгнули нагонные буфера. Видимо, машинист решил не останавливаться на опасном разъезде. Опять мимо окна стремительно понеслись клочья черного дыма, и опять застучали колеса на стыках.

Через минуту, когда поезд выскользнул за тупики и стрелки разъезда, в салон-вагон вошел капрал.

— Что там случилось, Джонсон? — спросил Грэвс.

— Русские солдаты требовали, чтобы мы отвезли их в Ишим. Они ничего не хотели слышать и требовали, чтобы мы пустили их в вагоны, — сказал Джонсон. Он дышал порывисто, и на скулах у него горел красный румянец.

— Но вы объяснили им, чей это поезд? — спросил Грэвс.

— Да, я объяснил им, но они ничего не хотели слышать… — Капрал посмотрел на стремительно несущиеся мимо окон клочья дыма и хвастливо прибавил: — Часовые дали два предупредительных выстрела в воздух, а я сказал: «Еще шаг, и здесь будет столько русских мертвецов, сколько вы еще никогда не видали».

— Будьте осторожнее, Джонсон, — сказал Грэвс и тоже посмотрел на летящие за окном клочья дыма. Разъезд уже был далеко позади, и поезд шел полным ходом.

— Они не осмелились, — сказал капрал и улыбнулся, ожидая похвалы.

— Идите, — сказал Грэвс, нахмурившись, и снова сел в кресло. Но теперь он поставил кресло в простенке между окнами и посматривал в окно одним глазом.

Эмерсон шагал из угла в угол вагона.

— С ними нет офицеров, и все они предоставлены самим себе, — желчно сказал Грэвс. — Я нигде не видел даже самого элементарного порядка. Потом, кто они? Они все без оружия. Я видел много эшелонов, но не видел вооруженных воинских команд.

— Их вооружат на позиции. Давать им оружие в тылу опасно, и офицеры избегают бывать вместе с ними. Были случаи убийств офицеров, — сказал Эмерсон. — Это хорошо, что в тылу они без оружия…

— Может быть, это хорошо, — сказал Грэвс.

Они замолчали, и Грэвс стал смотреть в окно.

И всюду было одно и то же: поля неубранного хлеба, над которыми стлался черный дым паровоза, разъезды с грязными перронами, кривые станционные фонари, толпы крестьян в нищенских рубищах, полупустые эшелоны, куда-то спешащие солдаты без офицеров и опять эшелоны.

Потом поезд снова стал замедлять ход, и Эмерсон сказал:

— Ишим.

Грэвс поднялся с кресла.

— Наконец-то.

Он сказал это так, будто Ишим был надежной крепостью и он рассчитывал укрыться в ней после долгого и опасного пути по глухим и никем не охраняемым дорогам.

Как только поезд остановился против вокзала, в салон-вагон вошел капрал и замер у дверей в ожидании приказаний.

— Узнайте, где штаб-квартира генерала Пепеляева, Джонсон, — сказал Грэвс. — Потом доложите мне. Я буду на перроне.

Он надел фуражку и вышел на перрон.

Над городом, как рыжий туман, стояла пыль. Листва тополей у вокзала побурела и свернулась от нестерпимой жары. Солнце в пыли было розовым, как перед закатом.

Грэвс ходил взад и вперед около своего салон-вагона с американским флажком и нетерпеливо поглядывал по сторонам. Он ждал, что предупрежденный Дитерихсом Пепеляев сам явится, чтобы встретить его. Однако Пепеляев не явился.

Капрал Джонсон тоже как в воду канул. Прошло около часа, а он все не возвращался.

«Может быть, Пепеляева нету в городе? — думал Грэвс, шагая по мягкому асфальту. — Может быть, телеграмма Дитерихса не застала его».

Асфальт был так раскален, что жег ноги через подошвы ботинок.

«Почему Дитерихс просил меня начать поездку с Ишима? — думал Грэвс. — Почему?»

Наконец, когда терпение Грэвса окончательно истощилось, прибежал запыхавшийся капрал.

— Я не нашел генерала Пепеляева, — доложил он. — Никто не знает, где его штаб-квартира.

Грэвс посмотрел на запыленные ботинки капрала.

— Плохо, Джонсон.

— Я искал всюду, — сказал Джонсон, — но никто не знает… Может быть, английский капитан… Я его встретил на станции, и он обещал сейчас явиться к вам.

Действительно, через несколько минут английский капитан явился. Это был Морей — офицер, прикомандированный к пепеляевскому штабу.

— Я могу проводить вас к генералу Пепеляеву, — сказал он, приложив руку к козырьку и сейчас же опустив ее. — Правда, в этот час генерал Пепеляев обычно отдыхает, но, я надеюсь, он примет вас.