7
В тюрьму Ксенью привезли поздно вечером, и одиночная камера показалась ей узкой, тесной и темной, как каменный гроб. Тусклая лампочка под скошенным потолком, серые стены с облупившейся известкой, койка, привинченная к стене, в углу параша — вот и все. Два шага от стены до стены и три шага от койки до двери. В двери «глазок». Он иногда открывался и смотрел на Ксенью настоящим человеческим глазом. И глаз без век и ресниц казался ей огромным. Она старалась не смотреть на него, но слышала всякий раз, когда вдруг скрипнет дверца «глазка».
Лицо ее горело, и страшно хотелось пить. И как она ни облизывала пересохшие губы, они оставались сухими.
Она сидела на койке, стараясь собраться с мыслями, но мысли уходили куда-то и терялись, как услышанные во сне и сейчас же забытые голоса. Они не оставляли даже следа. Жил только слух. Он обострился до того, что улавливал каждый шорох в коридоре за каменной стеной, и в каждом шорохе Ксенье чудились шаги офицера в золотом пенсне.
Она сидела, не снимая пальто, боясь пошевелиться, боясь не расслышать шаги за стеной, сидела неподвижно, пока не заболели плечи и спина. Тогда она встала и прошла по камере — три шага вперед и три шага назад. Посмотрела на окно под потолком, и запотевшие стекла обманули ее. Она подумала, что на улице уже светает и в белом тумане приходит утро.
«Может быть, он сегодня не придет… — подумала Ксенья. — Может быть, он уже не придет…»
Она остановилась и, придерживаясь рукой за спинку койки, прислушалась. В тюрьме было тихо, и вдруг в этой тишине откуда-то снизу, издалека донеслись два удара пожарного колокола. Городская каланча за рекой Ушаковкой отбивала часы.
«Нет, еще ночь…»
Ксенья еще раз прошла из угла в угол камеры, остановилась у «глазка», прислушалась и опять прошла, стараясь ступать осторожно и беззвучно, словно в том, что она ходила по камере, крылась какая-то страшная опасность.
«Только два часа… До рассвета еще далеко… — подумала она. — Он еще может прийти…»
Она снова посмотрела на белеющее окно, потом на закрытый «глазок» и вдруг, как бы вновь осознав течение времени, вспомнила, что с той минуты под часами, когда ее арестовал одноглазый, прошло больше девяти часов.
«Девять часов… Что делается дома? Поняли ли они? Наверное, они уже перестали ждать меня…»
Ей представилась Лена, ее испуганные глаза, полные слез, тонкие пальцы, беспокойно и нетерпеливо теребящие оборку школьного фартука, — представилась такой, какой стояла перед ней, прося ее не относить в библиотеку прокламации.
Ксенья забыла об офицере. Больше она не прислушивалась к шорохам в коридоре. Нахмурив лоб, она быстро ходила из угла в угол камеры, и каблуки ее туфель стучали по асфальтовому полу.
«Догадались ли они сообщить Андрею о моем исчезновении? Но как они сообщат? Они не знают его адреса… Как они сообщат?»
Она все быстрее ходила по камере — три шага вперед и три шага назад. Голова кружилась, как на раскрутившихся каруселях, но она не могла остановиться.
«Андрей… Но, может быть, он приходил вечером? Да-да, конечно, он должен был прийти… Он должен был узнать, все ли благополучно с листовками… Как хорошо, что я успела передать их…»
В коридоре послышались шаги. Ксенья прижалась к стене и замерла. Шаги остановились возле дверей ее камеры. Но дверь не растворилась. Открылся только «глазок». Опять глаз без век и без ресниц… Он посмотрел на Ксенью пустым безразличным взглядом и исчез. Вместо него в углублении «глазка» сгустилась темнота.
За дверью зашаркали шаги и удалились.
Ксенья провела ладонью по влажному лбу.
«О чем я? Ах, да… Андрей… Отправил ли он их в Черемхово? Их нужно было сейчас же отправить в Черемхово… Сейчас же отправить в Черемхово…»
Она опять стала ходить по камере, и лицо ее горело.
«Если они останутся здесь, контрразведка доберется до них, непременно доберется… В паспорте есть прописка… Они арестуют Лену… Они будут пытать Лену… Догадался ли Андрей отправить их с Прасковьей Васильевной в Черемхово? Неужели он не догадался?»
Сквозь каменные стены глухо донеслись удары пожарного колокола. Теперь их было три. Ксенья приостановилась и посмотрела на белеющее окно.
«А вдруг Андрей в этот вечер не пришел? Нет-нет, он пришел… Не нужно думать так… Он пришел, он не мог не прийти… Не нужно думать так… Он уже все сделал, и они все обсудили с Платоном Михайловичем… Они всем сообщили, и больше никто не придет в библиотеку…»
Ксенье стало вдруг жарко, она скинула пальто и присела на край железной койки. Она даже немного успокоилась было, но тотчас же откуда-то из глубины сознания поднялась прежняя тревога.
«А вдруг Андрей не пришел?»
Ксенья поспешно встала, так поспешно, словно от этой поспешности, именно от нее, зависел приход Андрея.
«Почему я не предупредила их? Почему на всякий случай я не предупредила их раньше? Теперь бы они были в Черемхове и все было бы хорошо… Все было бы хорошо — пустая квартира и никого нет… Непременно в следующий раз нужно предупредить, непременно… В следующий раз?»
И вдруг она поняла, что этого «следующего раза» больше уже никогда не случится и больше она никогда не увидит ни Лены, ни Прасковьи Васильевны, ни Андрея, ни Платона Михайловича, ни Кирилла Лукина — никогда никого, она — красный комиссар продовольствия, попавший в лапы белой контрразведки.
«Кирилл…»
Ксенья опустила руки и неподвижно стояла, глядя в пол. Силы оставили ее, даже дышать стало трудно.
«И они никогда ничего не узнают обо мне… Нет, я должна сказать им, я непременно должна сказать им…»
Она опять стала ходить по камере, и опять каблуки ее туфель стучали по асфальтовому полу.
«Сказать… Непременно сказать…»
И ей казалось, что она многого не сказала там, на воле, своим друзьям, очень многого, не сказала самого главного, что сейчас родилось и жило в ней, не разделенное ни с кем.
В коридоре кто-то кашлянул, потом раздались шаги.
Ксенья приостановилась и прислушалась, глядя на «глазок».
«Нет, мимо…»
Она поправила рассыпавшиеся волосы, и вдруг палец уколола шпилька.
«Шпилька!..»
Ксенья беспокойно взглянула на «глазок» и спрятала шпильку за спиной.
Потом, осторожно ступая, она подошла к стене, на которую падал свет лампочки под потолком.
«Когда-нибудь они будут разыскивать меня, придут сюда и прочтут…»
Она зажала шпильку между пальцев и стала выцарапывать ею на беленом кирпиче слова:
«Дорогие мои, я не боюсь смерти потому, что остаетесь жить вы…»
Она держала гнущуюся шпильку за самый конец и так крепко сжимала ее, стараясь делать царапины глубже, что пыли пальцы и крошились ногти.
8
18 ноября — годовщину омского переворота и годовщину своего избрания диктатором Сибири — Колчак праздновал скромно. Он получил поздравления только от офицеров, едущих с ним в поезде. Телеграммы запоздали. Никто толком не знал, где находится верховный правитель. Его поезд, затерявшись среди других эшелонов, двигался без всякого плана и расписания. Иной раз поезд простаивал на никому неизвестных разъездах по целым суткам.
И хотя Колчак прекрасно понимал, что нелегко разыскать его даже телеграммам, все же он был оскорблен. Забывчивость прежних друзей, не приславших поздравления, казалась ему нарочитой, медлительность военного телеграфа — подозрительной. На второй день после юбилея и на третий он не переставал спрашивать дежурных адъютантов о телеграммах, полученных с востока, и втайне надеялся, что все же вспомнят же когда-нибудь о нем прежние друзья: Гаррис, Нокс, Жанен и все министры, заседающие в гостинице «Модерн».
Наконец, к вечеру третьего дня, телеграммы с востока пришли. Их принес адмиралу дежурный адъютант.
— С востока? — спросил Колчак.
— Разные, ваше превосходительство, — сказал адъютант. — Есть и из Томска. Их полчаса назад передал нам комендант станции — чех. Они пришли по чешскому телеграфу. Потом на несколько минут они задержались в шифровальном отделе. Они были зашифрованы.
