Лебедев бросился было провожать адмирала, но Колчак остановил его.
— Не трудитесь, не отрывайтесь от дел, — сказал он и, позабыв даже протянуть руку своему начальнику штаба, вышел из кабинета.
Лебедев остановился перед закрывшейся дверью, не зная, бежать ли за адмиралом или остаться здесь, в кабинете, и десятки мыслей сразу пронеслись у него в голове.
«Что это? Умышленно не подал руку или забыл, поторопился… Не доволен мной? Придрался к пустяку… Но Дутов… Почему с ним Дутов? Не из-за малинового же конвоя он в самом деле вывез его с фронта в разгар операции… Интриги… Кто? Всюду говорят: «Всероссийской власти нужны всероссийские имена»… Интриги… Хотят заменить меня каким-нибудь «всероссийским именем»… Кем? Может быть, Дитерихсом… Да-да, Дитерихсом… Он старый генерал… Его знают союзники… Все время только и слышишь: «Дитерихс, Дитерихс»… А что в нем — благочестив и каждый раз на ночь читает евангелие… Что в нем? «Всероссийские имена»… Но они приезжают только теперь, когда дело пошло в гору, разные там бурышкины, червен-водали, третьяковы… Они приезжают только теперь, а я… Я способствовал возвышению адмирала, Пепеляев, Волков, Стевени, Красильников, я… Неужели он забыл, и мы теперь не нужны… Нет, мы еще посмотрим, мы еще поборемся… Но куда он так торопился сейчас? Какое-нибудь совещание иностранных представителей… Почему он не сказал мне, прежде он всегда говорил… Я его начальник штаба, я должен знать…»
Все эти мысли пронеслись в голове Лебедева, обгоняя и сбивая с пути одна другую, но вдруг лицо его вытянулось, брови поднялись и даже маленькие, точно вместе с волосами на височках зачесанные назад уши зашевелились.
«А может быть, она?»
Он вспомнил о княжне Тимиревой. Она была новым увлечением Колчака, но в отличие от прежних любовниц ее прочили адмиралу в жены. Всезнающие дамы-политики из свиты Тимиревой поговаривали, что Колчак, несомненно, оставит свою семью, живущую где-то в Париже, и женится на княжне, поговаривали, что это имеет «огромное политическое значение», так как, женившись на княжне, адмирал породнится с многочисленной дворянской знатью, знатью, которая после разгрома большевиков снова будет призвана править Россией.
«Может быть, он торопился к ней? Может быть, он поскорее хочет показать ей свой новый малиновый конвой?» — Лебедев усмехнулся, но, словно испугавшись, что мысли его могут стать известны Колчаку, тотчас же собрал свое лицо, нахмурился и даже взял руки по швам.
На улице зафыркал автомобиль. Лебедев поспешно подошел к окну.
Колчак восседал на заднем сиденье автомобиля в величественной и неподвижной позе, словно вытянувшись во фронт, сухой и плоский, как топором из тесины вырубленный, рядом с ним попрежнему торчал напритычке маленький узкоглазый генерал Дутов, а позади автомобиля, стоя на стременах и щелкая нагайками, скакали малиновые всадники в круглых и выгнутых, как пагоды, азиатских меховых шапках.
«Господи, хоть бы к Тимиревой…» — подумал Лебедев.
5
Девять суток Наталья провела в карцере и только на десятые за ней пришел надзиратель.
— Идем, — сказал он, — да приберись, на смотрины веду…
Наталья подумала, что вызывает ее начальник тюрьмы или старший надзиратель для допроса о забастовке, и даже тогда, когда ее ввели в комнату с единственным столом посередине и с длинными скамьями по стенам, когда она увидела пятерых офицеров вокруг стола, она не сразу поняла, что находится перед военно-полевым судом.
Солнечный свет в комнате после мрака темной слепил Наталье глаза, и она не могла разглядеть лиц сидящих перед ней офицеров. Смутно различила она только поблескивающие погоны, а лица расплывались в желтые мутные круги. Но вот один из этих желтых мутных кругов повернулся к ней и Наталья услышала, казалось, под самым своим ухом сипловатый отрывистый голос:
— Наталья Берестнева?
— Да, — сказала Наталья.
— Наталья Степановна?
— Степановна, — сказала Наталья и вдруг вспомнила совет Безымянной молчать.
«Да, молчать нужно, молчать… — думала она, потупив глаза и глядя в каменный пол. — Молчать… Пусть спрашивают, а я молчать буду, будто не слышу или вне себя… Что делать станут, убьют?»
Но Наталье не пришлось притворяться ни глухой, ни слабоумной — ее никто больше ни о чем не спрашивал.
Высокий грузный офицер в полковничьих погонах поднялся из-за стола и стал читать по листку, который держал в руке:
«В судебном заседании 15 апреля 1919 года в городе. Екатеринбурге, рассмотрев дело мещанки Берестневой Натальи Степановны, арестованной по подозрению в организации побега этапируемых в Нерчинск арестованных и по заключении в тюрьму подстрекавшей заключенных к неповиновению, военно-полевой суд приговорил:
Мещанку Берестневу Наталью Степановну, уроженку города Екатеринбурга, 23 лет от роду, православного вероисповедания, ранее не судившуюся, лишить всех прав состояния и подвергнуть тюремному заключению с отбыванием каторжных работ сроком на 25 лет».
Наталья слушала приговор, как будто он не касался ее, а дело шло о какой-то другой женщине, которую она совсем не знала. Она все еще ждала, что ее будут допрашивать, и думала, что читают пока только обвинительное заключение. Даже когда офицер прочел о двадцати пяти годах каторжных работ, она все еще не поняла, что это уже не судебное следствие, не вопросы, задаваемые ей, а приговор, и приговор, касающийся ее, именно ее — Натальи Берестневой, что она уже не арестованная по подозрению, чью вину еще надо доказать, а осужденная на каторгу арестантка, на которую наденут кандалы и которую отправят куда-то очень далеко, на самые тяжелые рудные работы.
Выйдя в коридор, Наталья силилась, но не могла припомнить всего того, о чем прочел ей грузный офицер в полковничьих погонах, и запомнила только его последние слова: «…подвергнуть тюремному заключению с отбыванием каторжных работ сроком на двадцать пять лет…»
В первые минуты она даже не осознавала всей тяжести предстоящего наказания и где-то в глубине души была довольна, что все кончилось — на допросы таскать не будут и придумывать ничего не надо…
Она шла по коридору, не зная, куда ее ведут и что теперь будут делать с ней, шла с каким-то странным безразличием ко всему и даже не обрадовалась, когда тюремщик привел ее в ту самую камеру, из которой ее взяли в карцер.
Она остановилась у захлопнувшейся позади двери и стояла, оглядывая камеру рассеянно и удивленно, не понимая, почему ее снова привели сюда. Она видела кругом на нарах и в проходе между нар женщин, и все смотрели на нее необычным странным взглядом, в котором одновременно были и жалость, и испуг, и настороженность, словно вместе с ней в камеру вошла какая-то новая угроза, новая опасность. Некоторые под ее взглядом опускали глаза, может быть, стыдясь, что за всех пострадала она одна, некоторые шли к ней и что-то говорили, о чем-то спрашивали, но она не могла разобрать и понять их слов.
Потом в гуле камеры она услышала возглас: «Наташа! Наташенька!» и увидела идущую к ней Ольгу Владимировну.
— Чего же ты стоишь? Ну, иди, иди сюда… — проговорила Ольга Владимировна, беря Наталью за руку, и повела к нарам. — Ты не здорова? Садись сюда, или лучше ляг… Что они с тобой сделали?
— Нет, я ничего, я сяду… — сказала Наталья.
Ольга Владимировна села с Натальей рядом, все не выпуская ее руки.
— Что случилось? Почему ты такая? Где ты была все это время?
— В карцере, — сказала Наталья. — В темной… А сейчас судили…
— Судили?
— Приговорили лишить всех прав состояния и на каторгу, — сказала Наталья, толком и не понимая, что значит «лишить всех прав состояния». — Двадцать пять лет…
Кругом на нарах замолчали. В наступившей тишине Наталья услышала свой собственный голос, показавшийся ей чужим, и только сейчас, здесь, в камере, поняла как следует смысл приговора.
— Двадцать пять лет… — повторила Наталья. — Думала и вас не увижу, отведут в этапную и — прямо на каторгу…
