Невольно прислушался и Алякринский. И вдруг ему почудилась где-то на сельской улице дальняя дробь конских копыт.
— Ох ты, господи, боже мой… — прошептала у печки Анисья.
Лена вскочила с табуретки и испуганно посмотрела на дверь.
— Это они…
— Кто они-то? — вздрогнув, спросил Алякринский.
— Вершноконные, — прошептала Анисья. — Утрась вихрем пронеслись, и кони в желтом уборе…
— Да ты постой, постой, Анисья, — остановил солдатку Алякринский. — Проехал по улице кто-то, а ты уже — вершноконные. Мало ли кто по селу ездит… — Однако он тоже поднялся с табуретки и, прислушиваясь, смотрел на дверь.
— Нет, это они… — сказала Лена.
Алякринский увидел ее сухие глаза, бескровные губы и, стараясь сохранить в голосе спокойствие, сказал:
— Да о ком ты?
— Солдаты… — сказала Лена. — Они верхами на заимку приезжали. Я коней у прясла видела…
— Ну, а если солдаты? Чего же тебе пугаться? Проехали и уехали, слышишь, как тихо? — сказал Алякринский и снова сел к столу. — Садись лучше да поговорим, что делать.
Лена присела на краешек табуретки, но все еще прислушивалась и беспокойно поглядывала на дверь.
— Ты на заимке жила? — спросил Алякринский.
— На заимке, — нерешительно ответила Лена. — Они ее сожгли…
— Сожгли… — сказал Алякринский. — Сожгли и уехали, теперь уж страшнее ничего не будет…
— Там мама… — сказала Лена.
— Вот о маме и подумаем: как ее из беды вызволить, как ей помочь, — сказал Алякринский, стараясь говорить как можно спокойнее. — А заимка что же… Велика ли в заимке корысть? Заимку и новую построить пустое дело…
— Мама одна осталась, а кругом лес… — прошептала Лена. — Может быть, меня сейчас по лесу ищет… Может быть… Если они с ней ничего не сделали… — Лена прижала к губам маленький грязный кулачок. Она через силу сдерживала слезы, и по лицу ее пошли красные пятна.
— Ну, что же они могли с ней сделать? — сказал Алякринский, чувствуя, что к глазам его тоже подступают слезы. — Ты об этом не думай. Наверное, они за отцом твоим приезжали, рассердились, что его не нашли, и сожгли заимку… Они всегда так… Но зачем же им твоя мама, ведь она не скрывалась? Она жила себе на заимке, ее и искать им не нужно было. Отца-то, наверно, они не застали? — спросил он, уже твердо зная, что Лена действительно, как и предполагала Анисья, дочь партизана Косоярова.
— Не застали, — сказала Лена.
— Ну вот видишь.
Лена смотрела прямо в глаза Алякринскому доверчиво и открыто. Она даже ближе подвинула к нему табуретку.
— Мама одна дома была, а я уходила в лес за хворостом… Иду назад, а мама мне в окно кричит: «Беги в деревню, беги…» У ворот кони… Я догадалась и побежала… Я думала, что мама побежит за мной, но они были уже на крыльце…
— Ох, ох, ох, беда-то какая, — прошептала у печи Анисья.
Лена взглянула на нее, нахмурилась и закусила губу.
— Они теперь уехали, — сказал Алякринский. — Мы туда снова поедем и маму разыщем.
— Сейчас? — Лена приподнялась на табуретке.
— Сейчас ночь, — сказал Алякринский. — Куда же сейчас поедешь, да и конь пристал… Вот, светать начнет…
— Пожалуйста… — сказала Лена. — Ничего, что ночь, мы ее покличем…
Алякринский отвел взгляд, покосматил бороду и, закусив ее кончик, долго смотрел на рыжее пламя лампы.
— Пожалуйста… — повторила Лена.
— Да ведь конь пристал, а пешком куда же мы… Разве ты выдюжишь? — сказал Алякринский. — И мама твоя в лесу ждать не будет, ведь она сама тебя в деревню послала?
Лена кивнула головой.
— Ну вот, зачем же ей тебя в лесу искать, — сказал Алякринский. — Может быть, и она уже в деревне, и завтра мы ее разыщем. А нет — на заимку съездим.
— Не иначе, она у Селиванихи до утра укрылась, — вставила свое слово Анисья. — Там Селиваниха неподалеку проживает.
Лена посмотрела на Анисью, хотела что-то сказать, но промолчала.
— И гадать нечего, завтра мы все узнаем и все наладим. И маму твою сюда привезем, изба большая, все уместимся, — сказал Алякринский и сам поверил в свои слова. — Вот увидишь, все хорошо будет. А пока времени не теряй, похлебай щей да и спать ложись, завтра хлопот много.
— Я тебе туточки постелю, — сказала Анисья, указав на дверь в спальную половину избы. — И правда, на покой пора…
Лена зачерпнула ложку щей, поднесла было к губам, но вдруг снова положила в тарелку.
— Зачем я убежала… Теперь бы мы вместе были… — сказала она.
— Не греши на себя, не греши. Одной-то маме легче от них уйти… — Алякринский подошел к Лене, неловко погладил ее волосы и вдруг заторопился. — Анисья, проводи Лену ко сну. Идите, укладывайтесь…
Он взял с полки свечу, зажег ее и поспешно вышел за дощатую перегородку, которой была отделена спальная половина избы.
2
Войдя в свою комнатку-клетушку с одним окном во двор, Алякринский поставил свечу на стол и сел на кровать, прислушиваясь к тому, что делалось в соседней комнате, где прежде жила Апполинария Аполлоновна, а в эту ночь спала Лена.
Он слышал, как Анисья шуршала соломенным тюфяком, стеля постель, слышал, как Лена спросила: «А светать скоро будет?», слышал, как на сон грядущий молилась Анисья, что-то шепча себе под нос и глубоко вздыхая. Тесовая перегородка не доходила до потолка, свет из соседней комнаты проникал в каморку Алякринского и ложился наверху по стене желтой полосой. Был слышен каждый звук по соседству, каждый шорох.
Потом Алякринский услышал, как дунула Анисья на лампу, желтая полоса на стене погасла, и все стихло.
Он знал, что в эту ночь не заснет, и не ложился. Он сидел, глядя на отраженный в запотевшем окне огонек свечи, и думал о Лене. Он был встревожен, но не раскаивался, что подобрал и укрыл у себя дочь партизана. Она чем-то напоминала ему дочь. Чем? Может быть, беспокойными глазами и бледностью худенького личика. В нем проснулась отеческая нежность, и ему казалось, что он уже полюбил ее. Прибавились заботы? Но разве может жить человек без забот? Последние месяцы, прожитые им в Куваре, показались ему пустыми и более страшными, чем сегодняшний вечер — рядом с ним никого не было. Теперь была Лена.
Алякринский прислушался. Из-за перегородки доносилось спокойное и ровное дыхание. Может быть, Лена уснула? Алякринский улыбнулся и вдруг вспомнил: так же, когда-то очень давно, он прислушивался к дыханию своей спящей дочери.
«Спит… — подумал он. — Умаялась…»
Он поднялся и на цыпочках, чтобы не скрипнула половица, шагнул к окну. Он хотел задернуть занавеску и погасить ненужную свечу, но задержался, вдруг увидав на столе картонную папку для бумаг, аккуратно перевязанную тонкой бечевой. В папке хранились фотографии и письма дочери. Давно уже Алякринский не раскрывал этой заветной папки, боясь разбудить воспоминания, но сейчас ему захотелось раскрыть ее, снова увидеть на фотографиях лицо дочери, прочесть ее письма, многие из которых он когда-то знал почти наизусть.
Он осторожно подвинул папку к себе, присел к столу и надел очки.
Сверху в папке лежало последнее письмо дочери. Карандашные строки на папиросной бумаге стерлись, и Алякринский скорее угадывал, чем читал:
«Я в тюрьме. Прости меня, папочка, я скрыла от тебя, что работала в подполье. Скоро полгода, как я в партии… Я знала: ты будешь против — и скрыла. Но все равно рано или поздно я должна была сказать тебе об этом — говорю теперь. Если ты приглядишься к тому, что делается вокруг, и подумаешь, ты поймешь меня. Я не могла оставаться равнодушной к несправедливости и человеческому горю. Нас выдала одна из моих университетских подруг. Она была вместе с нами, потом ушла. Она сделалась религиозной и на исповеди и про себя и про нас все рассказала священнику. Он донес в контрразведку. Вот и все. Письмо это посылаю через человека надежного, и, думаю, оно дойдет до тебя…»
Дальше шли просьбы подготовить и утешить мать, а в самом уголке листка было нацарапано сломавшимся карандашом и, может быть, даже позднее, чем писалось само письмо:
