Посудачили, посудачили куварцы о чудно́м попе-расстриге, да и забыли, попривыкнув к тому, что стал он их односельчанином и трудился, как все, на пашне. Позабыла и Анисья о слухах, завезенных заезжими людьми, и никогда, пожалуй, бы не вспомнила, если бы не случай к тому. А стряслось это незадолго до покрова — до престольного праздника куварцев.

Алякринского в тот день дома не было. Еще утром он уехал за сеном на дальние покосы и обещал вернуться только к закату солнца. Пользуясь отсутствием хозяина, Анисья надумала загодя приняться за предпраздничную уборку. Она добела вышаркала дресвой некрашеные полы и начала было скоблить ножом побуревшие столешницы, предварительно вытащив столы на улицу, когда мимо плетня дома проскакал полувзвод кавалеристов. Все всадники были одеты в незнакомые Анисье светлозеленые мундиры.

У поскотины села кавалеристы свернули на дорогу, которая вела к покосам Алякринского.

Анисья испугалась и тут-то и вспомнила о слухах, завезенных заезжими людьми. Она поняла, что без нужды солдаты в заморских мундирах не приехали бы в деревню.

Никогда прежде Анисья не видала таких солдат, да редко кто из военных и наезжал в Кувару. Стояла Кувара вдалеке от тракта, в тихой пади, прикрытой со всех сторон отрогами Яблоневого хребта. Место было спокойное, непроезжее. К чему, в самом деле, могли прискакать всадники?

— Ах ты, господи, — в тревоге прошептала Анисья и бросилась к плетню, чтобы посмотреть, действительно ли всадники свернули на ту лесную дорогу, по которой поехал Алякринский.

Однако кавалеристов Анисья уже не увидела — они скрылись в мелколесье за поскотиной.

«Ох, не к добру он сёдня, в тяжелый день, за сеном собрался», — подумала солдатка, и ей начинало казаться, что именно за ним, за красным попом-расстригой, и явились всадники, а узнав, может быть, от соседей, что уехал он на дальние покосы, кинулись погоней.

«Ох, не к добру…»

Анисья с удвоенным старанием принялась за приборку, словно именно от ее поспешности зависело возвращение Алякринского домой. А поп-расстрига, как назло, в этот день задержался на покосах необычно долго. Анисья не только успела прибрать избу, но уже пошла встречать бредущее на ночлег стадо, а он все не возвращался.

— И куда он, старый, запропастился до эдакой поры? — ворчала солдатка…

С хворостиной в руках она загнала корову во двор и принялась за дойку.

Корова стояла неспокойно. С глухим мычанием она ворочала головой и переступала ногами, мешая Анисье. Солдатка провозилась с ней долго, и когда кончала доить, уже смерклось. С низин потянуло сыростью, и придорожный лес почернел.

Томясь в недобром предчувствии, Анисья поставила на погреб крынки и вернулась в избу, чтобы поужинать одной, не ожидая Алякринского, но вдруг услышала скрип телеги и, выбежав на крыльцо, увидала въезжающий во двор воз. Плохо уложенное сено свисало с телеги, путалось в колесах и порошило землю. За возом шел Алякринский.

— Я уж и дождаться не чаяла, — обрадованно сказала Анисья, соступая с крылечка и разглядывая лохматый воз. — Или в дороге рассыпался и перекладывали? Ишь, байстрык-то на сторону съехал…

Алякринский ничего не ответил. Он торопливо закрыл ворота и пошел догонять лошадь, которая рысцой пересекла неширокий двор и остановилась у навеса.

Солдатка видела, как, подойдя к телеге и боязливо обернувшись на ворота, отец Николай взобрался на воз к байстрыку и стал под ним разгребать сено.

— Вот и приехали, — говорил он. — Вылезай теперь поскорее да в избу иди…

Большой ворох сена упал на землю, и тут Анисья увидела на возу худенькую девочку-подростка, остроносенькую, с туго заплетенными косичками.

Девочка выбралась из-под байстрыка и соскользнула с воза на землю. Словно не зная, зачем и куда ее привезли, она нерешительно переминалась с ноги на ногу и беспокойно поглядывала по сторонам.

— В избу иди, в избу… — сказал Алякринский. — Посиди там у печки… Я коня мигом выпрягу и тоже приду…

Девочка стряхнула с себя налипшую сенную труху и, опустив голову, пошла к крылечку. Двигалась она медленно, ступала осторожно, точно ноги у нее были изранены и болели при каждом шаге.

— Анисья! — позвал солдатку Алякринский, как только девочка скрылась за дверью. — Пособи мне коня отпрячь…

Анисья подошла к возу и принялась было развязывать чересседельник, но Алякринский схватил ее за руку, притянул к себе и зашептал в самое ухо:

— Что видела, молчи… А спрашивать будут, скажешь: привез, мол, внучку… На станцию, мол, за ней ездил…

Анисья, ничего не понимая, смотрела на Алякринского.

— На экую же станцию?

— На Могзон, скажи, ездил… На Могзон… А сама знай, подобрал я ее недалеко от заимки у Красных песков. Бежала она да, видать, из сил выбилась и упала при дороге. Заимка горела, и выстрел я слышал — неладное там творилось…

— Заимка у Красных песков? — всполошилась Анисья. — Косояриха там жила, учительша с Сорочьего поля…

— Молчи, молчи, — сказал Алякринский. — И девочку ни о чем не расспрашивай, не нужно это, понимаешь, не нужно… А теперь иди, ведь одна она там, в чужом доме…

Когда Анисья ушла, Алякринский отпряг лошадь, отвел ее в конюшню, свалил под навес сено, но идти в избу медлил. Прислушиваясь к последним звукам засыпающей деревни, он несколько раз подходил к крыльцу, но опять и опять возвращался во двор, находя еще какую-нибудь незаконченную работу: то на шаг глубже вкатывал под навес телегу, то собирал разбросанные по двору охапки сена. Наконец, проверив, хорошо ли заперты ворота, он вошел в дом.

Девочка сидела у стола перед тарелкой щей, но к еде не притрагивалась. Анисья стояла у печи, скрестив на животе руки, и глядела в пол с видом плакальщицы, готовой каждую минуту заголосить.

На столе горела тусклая керосиновая лампа. В ее рыжеватом свете незанавешенное окно против стола расплывалось темным пятном.

— Анисья, — сказал Алякринский, — занавесь-ка окошко. На улице темно, к чему…

Анисья занавесила окно и снова отошла к печи.

— Ну вот, теперь хорошо, — сказал Алякринский и украдкой посмотрел на девочку.

Она сидела, опустив руки и вытянув худенькую шею, как будто к чему-то прислушиваясь, сидела неподвижно и на голос отца Николая даже не повернула головы.

Алякринский смущенно кашлянул и отошел в темный угол избы. Он снял крестьянский азям и долго умывался под рукомойником, медля подойти к столу. Он чувствовал скованность и какую-то странную неловкость, будто сам был в чем-то виновен перед этой худенькой черноглазой девочкой.

Он нашел ее в пыльных лопухах при дороге. Она была так испугана, что не могла говорить. Она не сказала ему ни одного слова, но он все понял. Он видел зарево над Красными песками и слышал выстрел. Он привез ее к себе в дом, но что теперь? Что сказать ей, о чем спросить?

Алякринский насухо вытер лицо суровым полотенцем, расчесал редкую бороду, пригладил волосы, легким пушком окаймляющие огромную, во всю голову, лысину, и подошел к столу.

— Налей-ка и мне теперь щец, Анисья, — сказал он и, подвинув табуретку, сел против девочки. — А ты что же не ешь? Поела бы…

Девочка взглянула на него и опустила глаза.

— Простынут… — сказал Алякринский и опять ощутил неловкость, будто сказал не то, совсем не то, что было нужно.

Обжигая губы, он съел несколько ложек щей и опять украдкой взглянул на девочку.

— Как звать-то тебя?

— Лена, — сказала девочка.

— Лена? — Алякринский положил ложку и поднял брови. — Имя-то какое хорошее… У меня дочка была, тоже Леной звали… — Он помигал голыми красноватыми веками, и лицо его сморщилось в вымученной улыбке. — Вот ведь как! Значит, Лена?

Девочка не ответила.

— Вот и познакомились, — сказал Алякринский. — И ты не того, не стесняйся… Ты считай, что в свой дом приехала, к друзьям… И опасаться тебе нечего…

Но Лена, казалось, не слышала слов отца Николая. Наморщив лоб и скосив глаза на занавешенное окно, она прислушивалась, затаив дыхание.