— Федотов, Никита Андреев, — повторил громче писарь и огляделся кругом.

— Я, — поспешно ответил Никита и слез с нар, захватив свой азям и узелок с вещами.

— Глуховат? — насмешливо спросил прапорщик и сразу же ответил сам себе: — Ничего, артиллеристу неплохо — пушка меньше глушить будет.

Никита натянул на плечи азям и стал в строй. Он был сердит и, чтобы не видеть насмешливого прапорщика, смотрел на мутное окно, по которому, как слезы, катились частые капли дождя.

Вдруг Никита почувствовал, что кто-то толкнул его под локоть. Он повернул голову и рядом с собой увидел Лукина.

— Не зевай, Федотов, — шептал тот. — В армии зевать не полагается.

— Уйди ты к черту, — выругался Никита.

Лукин весело улыбнулся.

— Чего рассердился? Я тебе правильный совет даю, а ты сердишься. Коли мы земляками стали — терпи. Видишь, я к тебе с самого правого фланга пробрался, чтобы вместе быть. Надо, думаю, поближе к землячку держаться, как бы он снова не оплошал…

Никита насупился.

Писарь закончил перекличку и передал список прапорщику. Прапорщик пересчитал новобранцев (их оказалось пятьдесят человек), потом скомандовал: «На-пра-во! Шагом марш!» — и вывел команду на казарменный двор.

Там ее уже поджидали человек десять солдат, вооруженных короткими бебутами и наганами.

— Конвой-то и здесь есть, — негромко, но так, чтобы слышал Никита, сказал Лукин. — Видно, из одной тюрьмы да в другую поведут…

Никита не ответил.

На середине двора прапорщик построил новобранцев в колонну по четыре, солдаты-конвоиры стали по бокам, и колонна вышла за ворота сборного пункта.

Поезд шел из Владивостока на запад. На стенке салон-вагона все еще сохранялась белая эмалированная дощечка с надписью «Иркутск — Москва», хотя железнодорожное сообщение Сибири с Европейской Россией давно уже было прервано фронтом.

В салон-вагоне с голубым бархатным диваном и потускневшими от времени, как бы запыленными зеркалами ехали два пассажира. Один был в военном костюме цвета хаки с бело-красными ленточками на рукаве, другой в штатском.

Сейчас они сидели за чайным столиком, пили чай и вели неторопливый разговор так, словно встретились в вагоне случайно.

Человек в хаки был по крайней мере лет на пятнадцать моложе человека в штатском (ему не было и тридцати), и, может быть, это заставляло его быть почтительным и в высшей степени корректным. С его худощавого лица ни на мгновение не сходила учтивая улыбка, открывающая ряд золотых зубов, и он смотрел на своего собеседника даже с некоторым подобострастием.

Старший был вице-адмирал Колчак, младший — генерал Гайда, еще в недавнем прошлом штабс-капитан чешских войск.

— И долго вы рассчитываете пробыть в Омске? — спросил Гайда.

— Несколько дней, — ответил Колчак, покачивая носком ботинка так, словно нажимал педаль невидимого рояля. Руки его неподвижно лежали на бархатных подлокотниках кресла, но пальцы чуть приметно шевелились, будто он лениво перебирал клавиши, вспоминая какую-то давно забытую мелодию. — Я должен выяснить, можно ли пробраться на юг, в район действий армии генерала Деникина. Там где-то мои семья. Уехав в Америку, я потерял с ней всякую связь и теперь решил во что бы то ни стало разыскать ее…

— Я думаю, это вам удастся, — скучно сказал Гайда. — Из добровольческой армии Деникина в Омск нередко приезжают офицеры. Я думаю, они вам охотно помогут…

— Ах, вот как? Значит, имеется постоянная связь с Деникиным?

— Не постоянная, но имеется.

— Это упрощает мою задачу, — сказал Колчак. — Значит, в Омске я непременно найду кого-нибудь из приехавших с юга… — Он откинулся на спинку кресла и стал смотреть в окно мимо своего собеседника.

«Неужели в самом деле ничего не знает? Неужели все делается помимо него?» — подумал Гайда, украдкой взглянул на адмирала, побарабанил пальцами по столу и тоже стал смотреть в окно.

За окнами вагона тянулся желтый осенний лес, и там, где лес расступался, открывались пашни с заскирдованными хлебами, мелькали деревушки с черными от времени избами, с кривыми «журавлями» колодцев и с белыми церквушками на пологих холмах.

Гайда и Колчак встретились во Владивостоке. Гайда приезжал туда представиться союзным дипломатам, после того как чешскими полками была захвачена вся транссибирская магистраль, а Колчак — из Японии, где отдыхал на каком-то курорте.

Познакомившись с Колчаком и услыхав, что адмирал собирается ехать в Омск, Гайда любезно предложил ему место в своем поезде. И вот теперь, уже в дороге, Гайда узнал, что Колчака прочат в диктаторы России. Об этом без обиняков сообщил ему член центрального комитета кадетской партии Пепеляев — маленький толстенький человечек, поразительно напоминающий ловкого провинциального адвоката. Он совершал поездку по сибирским городам, где инструктировал партийные кадетские комитеты, и на станции Маньчжурия явился в вагон Гайды. Представившись чешскому генералу, Пепеляев рассказал, что он только что тайно пробрался из Советской России в Сибирь, что послан он из Москвы подпольным «национальным центром», возглавляющим борьбу с большевиками, и что искал встречи с Гайдой по очень важному и не терпящему отлагательства делу. Потом, взяв с Гайды слово сохранить их разговор в тайне, Пепеляев рассказал, что московский «национальный центр» в полном согласии с союзниками пришел к решению установить в Сибири военную диктатуру и что диктатором выдвигают адмирала Колчака. Пепеляев просил Гайду подготовить чехов и склонить их не оказывать никакого противодействия намечающемуся перевороту.

— Единственный способ успокоения страны — это введение единоличной диктатуры, — убеждал он Гайду. — Управлять народом может только единоличная власть. Русский народ исторически привык к этому… Война требует введения единоличной военной диктатуры, этого хотим мы, этого хотят союзники. И адмирал Колчак единственно приемлемая для них кандидатура. Они знают его, он стоит вне партий и сможет объединить сейчас враждующие и борющиеся за влияние группы в правительстве. Союзники знают, что он ярый сторонник продолжения войны с немцами, и поддержат его. Он известен как большой военный специалист, его поддержит весь офицерский корпус…

Гайда выслушал Пепеляева, сказал, что и сам он склоняется к мысли о необходимости установить в Сибири военную диктатуру, и даже пообещал поговорить об этом с чешскими военачальниками.

Теперь Колчак сидел перед ним. Но что Гайда знал об адмирале? Очень мало. Он слышал, что до июльских дней семнадцатого года Колчак был командующим Черноморским флотом, что после возмущения матросов, отстранивших его от командования, уехал по приказу Керенского в Америку, что в Америке он не то участвовал в разработке десантной операции войск Антанты против турок в Дарданеллах, не то обучал американских моряков минному делу. Говорили, что тогда же он поступил на английскую службу, поехал куда-то в Бомбей, но потом вдруг появился в Харбине, формировал белые отряды в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги, а затем его встречали в Японии вместе с английским генералом Ноксом.

Ни намерении Колчака, вернувшегося в Сибирь, ни его политических взглядов Гайда не знал. Правда, служившие прежде вместе с адмиралом морские офицеры во Владивостоке говорили Гайде, что Колчак, рожденный в военно-дворянской семье, конечно, в душе крайний монархист, но что после революции он ничем этого не проявил и слыл во флоте офицером либеральным и даже настроенным демократически.

Все было смутно, непонятно, и Гайде страшно хотелось затеять с Колчаком серьезный политический разговор, чтобы разгадать мысли и планы адмирала. Однако Колчак был неразговорчив. Он либо отмалчивался, либо делал вид, будто озабочен только личными делами.

Гайда посматривал на Колчака, Колчак в задумчивости глядел в окно, и так в молчании они просидели за чайным столиком довольно долго. Гайда уже даже решил было, что вызвать адмирала на серьезный разговор не удастся, как вдруг Колчак заворочался в кресле, вздохнул и спросил: