Все было бело на погосте, и только кое-где из сугробов поднимались еще не засыпанные снегом черные маленькие кресты.

— К печали… — услышал Никита голос Нехватова и обернулся к нему.

Фома глядел на погост и хмурился.

— Ты о чем? — спросил Никита.

— Ишь, как снегопад деревья-то согнул — в дугу, — сказал Фома. — Старики говорят, не к добру это, к печали. Как деревья снегом согнуло, так и людей горе гнуть будет…

— Согнуло… — сказал Никита. — Я никогда такого не видел.

— Редкий год такой выпадает, — сказал Фома.

Они замолчали. Никита опустил голову и закрыл глаза. И тотчас же перед ним возникло бескровное лицо Анюты с белым венчиком на высоком лбу, желтом, как талый воск. И опять у Никиты заныло сердце, так же, как ныло тогда, на погосте, когда гроб с Анютой опускали в могилу. И опять поднялась тревога, похожая на раскаяние, словно он был в чем-то виноват, чего-то не сделал и сам не оберег Анюту.

«Я ничего не сказал ей о своей любви, — думал Никита. — Почему я ничего не сказал ей? Может быть, тогда она послушалась бы меня и не поехала бы к Селиванихе…»

И казалось ему, что, скажи он Анюте о своей любви к ней, и случилось бы чудо, и все стало бы иным, и не лежала бы сейчас Анюта под белым холмом. Почему он не сказал? Да и знал ли он тогда о своей любви? Может быть, он не знал тогда.

Никиту покачивало в седле. Снег таял у него на щеках, и капли, как слезы, падали на полушубок.

Отряд двигался в тишине — партизаны в строю молчали и свежий снег не скрипел под копытами лошадей.

И вдруг Никита почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча. Он открыл глаза, выпрямился в седле и увидел Лукина. Лукин ехал рядом, и его ширококостная сухопарая лошадь покачивала головой в такт шагам.

В степи начинало темнеть.

— Ты не здоров? — спросил Лукин.

— Нет, ничего… Я просто дремал…

Дорога была узкой, и вчетвером ехать по ней было неудобно. Лошадь Лукина все время оступалась в рыхлый глубокий снег. Они выехали вперед и поехали вдвоем.

— Ты читал японскую листовку? — спросил Лукин.

— Японскую листовку? Нет, я только слышал о ней.

— Любопытная листовка. Генерал Ямада пишет, что во многих местах Забайкалья появляются «красные банды». Во многих местах, и листовка напечатана в типографии. Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю.

— Это первое сообщение о партизанских отрядах… Значит, движение началось во многих местах. Мелкие отряды! Ямада их называет «бандами», но эти «банды» скоро превратятся в армии. Ты понимаешь, Никита?

— Да, — сказал Никита. — Значит, мы можем встретиться с каким-нибудь новым отрядом?

— Не только можем, но непременно скоро встретимся.

Они помолчали, потом Лукин сказал:

— Снег-то какой добрый, сыплет и сыплет… Это хорошо. Они не смогут пойти по нашему следу.

— Какие там следы… Деревья и те согнуло… — сказал Никита, и перед глазами его возник белый погост и березы, опустившие к могиле ветви, как плакучие ивы к воде. — Все засыпало… А ты знаешь, она тоже хотела в отряд вступить… — вдруг прибавил он.

Лукин не удивился и не спросил, о ком говорит Никита, будто только и ждал, что Никита заговорит об Анюте.

— Меня просила, чтобы я к тебе пошел за нее похлопотать, а я не пошел, — сказал Никита. — Мне почему-то стыдно было… Вот и откладывал с часу на час, со дня на день… — Он кашлянул, для чего-то снял рукавицу и голой рукой ухватился за луку седла, словно падающий на руку снег успокаивал его. — До последнего дня откладывал… А ведь, поступи она в отряд, может быть, ничего бы и не случилось.

— Почему? — спросил Лукин.

— Тогда бы она дисциплиной была связана и без твоего разрешения к Селиванихе бы не поехала… А зачем? Все бы и так мы сделали…

— Она не могла поступить иначе… — проговорил Лукин.

— Нет… — сказал Никита, но осекся и опустил голову. Смерть Анюты вдруг приобрела для него новый и огромный смысл.

— Я все знаю. Анюта приходила ко мне, просилась в отряд и все рассказала. Я все знаю, — сказал Лукин и положил свою руку на руку Никиты.

И от этого прикосновения Никите стало и спокойнее и еще больнее.

— В бой бы поскорей, — сказал он.

Лукин пожал его руку и сказал:

— Теперь скоро.

Отряд был в походе больше недели. В селах останавливались только, чтобы покормить лошадей да отдохнуть. Однако весть об отряде шла впереди его, и крестьяне встречали партизан часто еще далеко от околиц сел на дорогах. И почти в каждом селе отряд пополнялся новыми бойцами. Вступали в него и бывшие красногвардейцы, тайно живущие на дальних заимках или в лесных зимовьях, вступали и молодые парни, не пожелавшие идти под белые знамена и укрывшиеся от мобилизации.

В каждом селе находились друзья, и в каждом селе Полунин оставлял надежных людей для связи. Конная крестьянская связь от деревни к деревне, от заимки к заимке, живой цепочкой, действовала превосходно, называли ее в отряде «партизанским телеграфом», и не было дня, чтобы Полунин не получал сведений о действиях японцев в Ингодинской долине. Каждый их шаг становился известен.

Японцы действовали осторожно. Наверное, боясь восстаний крестьян в тылу карательных войск, боясь быть отрезанными от железной дороги, в каждом селе по пути своего движения они оставляли гарнизоны, каждое село превращали в маленькую крепость, опутывая колючей проволокой жердевые ограды поскотин и в опасных местах отрывая траншеи.

Никита не знал плана Полунина. Он не знал, куда Полунин ведет партизан, но замечал, что отряд, пройдя километров тридцать, не удаляется больше от долины реки Ингоды, а как бы огибает ее с севера на юг, двигаясь по кольцу деревень. Случайно ли выбрал Полунин такой маршрут, или у него были какие-то свои расчеты, Никита догадаться не мог, но Лукина не расспрашивал, ожидая, когда тот найдет нужным заговорить об этом сам.

На восьмой день похода еще с утра стало известно, что в следующем селе предстоит длительная остановка, и квартирьеры-разведчики поскакали вперед, чтобы все подготовить к приходу отряда и заказать хозяйкам истопить бани.

Дорога лежала лесом, и село долго не показывалось. Наконец лес поредел, расступился и за мелкой еловой порослью открылась освещенная солнцем широкая белая равнина. Вдалеке Никита увидел зеленую колокольню церкви, вершины берез у погоста, неподвижные дымы над крышами изб.

Село было большое. Раскинулось оно в три улицы, и на взгорье, недалеко от церкви, виднелся длинный дом под железной крышей — наверное, школа.

— Ладное село, — сказал Нехватов, из-под руки глядя против солнца. — Погостить есть где. Только долго ли простоим?

— Не знаю, — сказал Никита. — Говорили, сутки…

— Сутки — это добро, за сутки выспаться успеешь. Гляди, и народ, видать, добрый, бани уже закурились, дым по долу стелется…

И в самом деле, в глубине дворов и за дворами, там, где очевидно, летом протекала речка, земля курилась, как будто разом задымили десятки скрытых под ней печей углежегов.

Бани «по-черному» издали были похожи на погреба, покрытые дерном и землей. Присадистые, без окон, закопченные до самых крыш, они выбрасывали из приоткрытых дверей рваные космы синеватого дыма, и дым, цепляясь за острые углы бревенчатых срубов, лениво полз к пойме замерзшей речонки.

Едва отряд показался на опушке, как у околицы села стали собираться крестьяне. Их делалось все больше, и вскоре улица была уже запружена народом.

К Никите из глубины колонны подъехал Хвало.

— В этом селе будет собрание отряда, — сказал он. — Комиссар приказал предупредить всех. Соберемся у школы перед закатом солнца…

— Хорошо, — сказал Никита. — Я предупрежу разведчиков.

— И еще комиссар сказал, чтобы ты сам приготовился. После собрания будут принимать тебя в партию.

— Сегодня?

— Сегодня, — сказал Хвало и, повернув лошадь, поехал назад вдоль колонны.

«Сегодня… — подумал Никита. — Лукин сказал приготовиться… Но готов ли я?»