Самовар запел гулко и протяжно, как ветер в трубе.

— Садись к столу, чай пить будем, — сказал Егор Матвеевич. — А Петровна тебе в дорогу соберет. Все найдется, только зря ты, паря, сейчас ехать задумал. Пожил бы на заимке, ну хоть дня два-три… А?

— Нет, дядя Егор, не зря. День за днем год слагают. — Нагих поднялся с табурета и подошел к столу. — Как луна взойдет, трогаться надо.

Как только поголубели оконные стекла, возвещая восход луны, Василий заторопил Федотова.

— Пора, дядя Егор, — сказал он, отодвинул недопитый стакан чаю и встал из-за стола.

Хмель прошел, и Нагих снова стал молчалив и угрюм.

Не торопясь, но очень быстро он надел заплатанный старый полушубок Егора Матвеевича, принесенный из чулана Марфой Петровной, опоясался обрывком веревки и нахлобучил шапку.

— Теперь ладно. Теперь никакой мороз не проберет, хоть на снегу ночуй, — сказал он. — Спасибо тебе, дядя Егор, жив буду — расплачусь, а если помру, другой кто расплатится…

Он шагнул было к двери, но Марфа Петровна остановила его.

— Постой, постой малость, — сказала она и, поставив ближе к образам скамейку, тяжело взгромоздилась на нее.

Пошарив рукой за иконами, она достала с потайной полочки небольшой сверток, обвязанный тряпицей, стряхнула с него пыль и, подставляя ближе к фитильку лампады, стала развязывать тугой узелок.

В свертке оказались какие-то бумаги и разноцветные ассигнации: красные десятирублевки, голубые пятерки, зеленые трешки и желтые рубли. Все это было скручено в толстую и плотную трубку.

— Сам говорил, что пароходом тебе ехать придется, да по железке, а деньги где на билеты возьмешь? — говорила Марфа Петровна, отсчитывая помятые красные десятки.

— Руки есть — заработаю, — сказал Нагих. — Лучше себе сохрани, я так обойдусь. Хлеба дай маленько да и ладно…

— Глядикось, работник какой нашелся, — вздохнув, проговорила Марфа Петровна. — Тебе до работы-то пуд сала съисть надо. А без денег куда пойдешь, кого спросишь…

Она соступила со скамейки, подошла к столу и, положив перед Василием несколько ассигнаций, принялась снова укладывать оставшиеся деньги и бумаги в тряпицу.

— Подожди прятать-то, — остановил Марфу Петровну Егор Матвеевич. — Дай-ка сюда.

Он взял сверток и осторожно, словно касаясь горячего, стал перебирать бумаги.

— Васька, погляди, может, подойдет тебе какая? — Егор Матвеевич отложил бумаги отдельно от денег и стал разглаживать их. — Тут и Мишкины документы есть. Без документа тебе плохо, и какая ни на есть справка в дороге пригодится.

Нагих взял пачку бумаг и подошел к лампаде.

При слабом свете фитилька он с трудом разбирал слова на пожелтевших от времени и слежавшихся бумажках. Были здесь и квитанции об уплате податей, и старые промысловые охотничьи свидетельства, и дубликаты платежных ведомостей на оплату когда-то купленной в кредит швейной машинки «Зингер». Во всем свитке этих старых и никому не нужных бумаг, годами хранившихся за иконами, единственным документом, который мог пригодиться Василию, была справка, выданная уездным воинским начальником на имя Михаила сына Федотова, удостоверяющая, что он — Федотов — признан годным к службе в армии, но как льготник по семейному положению впредь до особого распоряжения оставлен дома при родителях.

Справка была старая, синий треугольный штемпель почти стерся, но все же она могла послужить документом при случайных опросах в дороге.

Перечитав справку, Василий сложил ее квадратиком и вместе с деньгами засунул за голенище сапога.

Потом он скинул шапку и едва что не в пояс по старинному обычаю поклонился Марфе Петровне.

— Спасибо тебе за ласку да за участье. Лихом не поминай…

Он пожал ее горячую сухую руку и вышел из избы.

Егор Матвеевич захватил узелок с харчами, ведерко для кипячения чая и пошел за ним следом.

— Братья вы с Никитой-то стали — оба Федотовы, — сказал Егор Матвеевич, когда они с Василием зашли под навес, чтобы взять весла. — За неделю, выходит, двух сынов проводил… — Он помолчал и прибавил: — А третьего-то, Михайлу, как три года назад проводил, так и с концом. Видать, не дождусь больше…

Василию стало жалко старика.

— Не тужи, дядя Егор, придет время — все мы к тебе вернемся, — сказал он. — Может, и Михайла придет. Может, жив он, да только скитается так же, как я сейчас. Что поделаешь, годы такие, все на ногах, да все в суете. Нужно так, дядя Егор, вся Россия сейчас на ногах…

Они взяли весла и вышли за плетень на улицу.

Луна уже поднялась над лесом и осветила Ангару. Река лежала темносиняя, широкая и холодная, с бесконечной, уходящей на север лунной дорожкой по фарватеру.

Деревня спала крепким сном. Поголубевшие оконные стекла изб казались сделанными из тончайших плит льда, и только одно среди них чуть приметно желтело. Это было крайнее окно федотовского дома. Там все еще теплился неяркий свет лампады.

Василий обернулся и посмотрел на желтое окно. За стеклом ему почудилась белая тень Марфы Петровны.

— Лампаду погасила бы, — негромко сказал он. — К чему ей теперь? Приметит кто — подумает: не по покойнику ли всю ночь лампаду жгут? Утром спрашивать станут, привяжутся… — Он вздохнул и оглядел реку.

Лодки рыбаков, лучащих рыбу, нигде заметно не было. Очевидно, еще до восхода луны они бросили острожить и уехали в деревню.

— Лампаду и за здравье зажигают, — сказал Егор Матвеевич, — не все за упокой. Нам с тобой она, конечно, ни к чему, а Петровне — спокойнее. Пущай погорит… А коли кто зайдет, спросит, скажу: племянника, мол, Никиту в армию служить отправили, вот и жжем, чтобы ему бог помог.

Они спустились к Ангаре. На берегу, днищами вверх, лежали лодки деревенских рыбаков.

Егор Матвеевич подвел Василия к своим двум лодкам и сказал:

— Выбирай, паря, которая тебе ловчее.

— Какую не жалко, та и ловчее, — ответил Нагих.

Егор Матвеевич, оценивая взглядом, осмотрел обе свои лодки, постукал кулаком по днищам, словно не отдавать лодку, а покупать ее собирался, и сказал:

— Покрепче, да поосанистее, однако, надо. Плыть тебе до Стрелки не близкий край, однако тысячу верст будет. Да пороги там внизу встретятся: Шаманский, Долгий, Стрелковский… Хоть не такие строгие, как Падун, а тоже пороги ладные. Бери эту. Эта поновее да на плаву поустойчивее. — Он указал на толстобрюхую новую лодку, отливающую смолой и варом. — А я и той обойдусь, мне за пороги не плавать…

Они перевернули лодку и по песчаной отмели стали спускать ее с берега на воду.

— Васька, — сказал Егор Матвеевич, когда под днищем лодки хлюпнула вода. — Васька, скажи ты мне, кто тебя выдал, назови его, подлеца… Знать его надо, чтобы другие остерегались. Где тебя заарестовали-то? Не хотел я тебя об этом в избе пытать, Петровну пожалел. Совсем баба никудышной стала — печаль, что хворь… Теперь скажи.

— В Братском, — сказал Нагих. — К тебе я за Никитой шел. Думал вместе с ним в Канский уезд податься. Там, по слухам, люди собираются, дело готовят. Там наших переселенческих сел много, а они помещиков помнят, за белыми не пойдут. Думал я — мы с Никитой им пригодимся и при месте будем…

— Так, — сказал Егор Матвеевич.

— В Братском в чайную я зашел, на дорогу чаю попить. У пристани чайная такая небольшая есть. В ней и захватили. — Нагих взял весла и стал прилаживать их к уключинам лодки. — Видно, хозяин чайной меня опознал, все косился, поглядывал. Лицо будто знакомое, а где видал, никак не припомню. Сел я в уголок за светом, чай пью… Уже расплачиваться собрался, гляжу — подходит парень, чубастый такой, и лицо все оспой изрыто. Думаю, что ему от меня надо, а он говорит, да громко так говорит, чтобы кругом слышно было: «Здравствуйте, мол, товарищ Нагих, давно ли из Иркутска пожаловали?» Сам глаз щурит, и ухмылка на губах. Я привстал. «Намедни, говорю, приехал, тебя повидать…» Крадучись изловчился и по скуле его снизу вверх что силы было. Он удара не ожидал, на соседний стол брякнулся, а я к дверям. У крыльца — трое, а с ними милиционеры. Мне не под силу, ну и скрутили…