Опираясь на костыль, он добрался до высокого прибрежного яра, откуда был виден Падун, и лег на мшистые теплые камни.

Деревня осталась далеко внизу. С яра она казалась маленькой и жалкой. Несколько бревенчатых домов, окнами к реке, растянулись по пологому берегу, вдающемуся в реку острой косой.

На прибрежном песке валялись вверх днищами лодки, черные от смолы, в мелкой воде у косы плескались выводки домашних уток, и на самом солнцепеке, распустив крылья, лежали разомлевшие от жары гуси.

От деревни тянуло запахом пекущегося ржаного хлеба и лесного сена, сложенного во дворах в зароды выше крестьянских изб. Единственная улица была нема и пустынна, как бывает только в страдную пору, когда все от мала до велика уходят на поля убирать хлеб.

Прямо за деревней стоял хвойный лес. Подступая почти к самому берегу Ангары, он тянулся на север, на запад и на юг, только местами редея и проваливаясь в глубокие котловины. В этих провалах, на нечастых лесных прогалинах или на выкорчеванных старых вырубках лежали пашни, отвоеванные крестьянами у тайги и возделанные под рожь.

С верховий реки доносился глухой гул Падуна. Там, отрезав Ершово от мира, подводные скалы преградили Ангару.

Что делалось за порогами в городах и селах Сибири, Никита знал плохо. По слухам, которые через десятые руки дошли до Егора Матвеевича, Поволжье и вся Сибирь от Урала до Тихого океана были заняты войсками интервентов и всюду ими были созданы белые правительства: в Поволжье хозяйничал эсеровский комитет членов Учредительного собрания, на Урале — уральское Правительство, в Башкирии — башкирское, и власть над Сибирью захватило временное сибирское правительство Вологодского… В Забайкалье вкупе с интервентами разбойничал атаман Семенов…

Фронт проходил за Уральским хребтом, и не прекращались жестокие сражения красных войск с чехами и белогвардейцами, рвущимися вглубь России.

«Что делается дома? Где отец и что сталось с ним? Шахтерский поселок белые так не оставят — будут мстить… Когда же приедет Василий? Когда я вылечу ногу и смогу уехать отсюда?» — с тоской думал Никита и вдруг услышал у реки детские голоса.

Он подвинулся к откосу яра и посмотрел вниз.

У самой воды, на неширокой площадке с помятой травой, Никита увидел троих детей. Они сидели вокруг небольшого костра с таганком. На таганке стоял закопченный солдатский котелок, и под ним колыхались чуть приметные в солнечном свете желто-синие перья огня.

Санька — десятилетний сынишка федотовского соседа — на небольшой дощечке чистил щук. Его сестренка — маленькая Пашка, присев, у костра на корточки, подбрасывала в огонь щепки и с любопытством следила за работой брата. В сторонке узкогрудый худощавый мальчик в синей неподпоясанной рубахе чистил картошку, и ее шелуха падала на помятую осоку сверкающими на солнце белыми полосками.

Щука, которую чистил Санька, еще не уснула и под его ножом звонко ударяла хвостом по скользкой доске.

— Ох, и хлещет, и хлещет хвостищем-то, — сказала Пашка, с опаской взглянув на щуку.

— Махалкой, — хмурясь, проговорил Санька. — У кошки, у той хвост, а у щуки — махалка… Откуда у щуки хвосту взяться…

— А глазащая какая, — сказала Пашка. — Крепче держи, упустишь…

— Ладно, — сказал Санька. — Сама ты глазащая.

Никита усмехнулся. Пашка была действительно «глазащая». Ее широко открытые голубые глаза на загорелом обветренном лице даже издали казались огромными.

Санька поднялся на ноги, презрительно, по-рыбацки сплюнул на землю и, оскабливая ножом доску, сбросил на траву внутренности двух только что выпотрошенных щук. Рыбы теперь, словно на зеленом блюде, лежали на широком листе лопуха, неподвижные и сверкающие, как клинки.

— Пойди, выполоскай у воды, — приказал Пашке Санька, кивнув на рыб. — Увязалась с нами, так помогай… Чего сиднем сидишь…

Пашка безропотно поднялась от костра и, подцепив щук под жабры, отправилась к реке.

Ее босые ноги бесстрашно приминали острую осоку. Худенький стан колыхался, будто несла она в руках не маленьких щук, а тяжелые полные воды ведра.

Отойдя несколько шагов от костра — подальше от Саньки, — Пашка вдруг запела тоненьким звонким голоском:

— По бережку ходит, свежу рыбку ловит… — шепотом повторил Никита и, свесив голову с крутой скалы яра, стал смотреть на костер маленьких рыбаков с таким чувством, словно глядел в свое детство. Все годы учения, когда он в каникулы приезжал из Иркутска к родным в Черемхово, он из ученика городского училища на целое лето превращался в сорванца рабочего подростка и едва ли не каждый день бегал главарем со сверстниками на рыбалку.

Мальчик в картузе прислушался к пению Пашки, вздохнул и, подняв к Саньке острый подбородок, сказал:

— К чему ты ее цепляешь? Коли с собой взяли, не к чему ее цеплять, ей глаза колоть…

— Защищай, — коротко ответил Санька и снова презрительно плюнул на траву. — Не бабьим делом занялась… Ладно ей…

Никите стало жалко обиженную братом Пашку. Он уже хотел окликнуть Саньку и завязать с ним спор о женском равноправии, но в это время сама Пашка вернулась к костру. В руках она держала голубых белобрюхих щук, все так же подхватив их пальцами под розовые жабры.

С неподвижных плавников рыб тонкими струйками стекала сверкающая на солнце вода.

Пашка, уже забыв об обиде и улыбаясь, остановилась около костра, но вдруг глаза ее расширились и она испуганно попятилась назад.

— Глядите-ка, глядите… — прошептала Пашка. — Бьется…

— Кто бьется? — спросил Санька.

— Щукино сердце…

— Болтай. К чему ему биться… — сказал Санька, но все же подошел к сестре.

— Чудно-то, чудно-то как… — повторяла Пашка. Она глядела на траву, в то место, куда Санька выбросил внутренности рыб, и в недоумении двигала золотистыми бровями.

Никита тоже смотрел на траву. Он не видел щучьего сердца, но ему казалось, что он видит его. Вот оно висит на какой-то пригнутой к земле травинке, вздрагивает и бьется само по себе, а снулые щуки висят у Пашки в руках.

Мальчик в картузе подполз ближе к костру и сказал:

— И впрямь бьется, к чему бы…

Санька долго глядел на щучье сердце, морщил лоб и косматил выгоревшие на солнце волосы. Потом он сердито нахмурился и сказал:

— Ни к чему оно бьется, без пользы… Пойдемте уху заправлять.

«Ни к чему оно бьется…» — повторил Никита, вздохнул, поднялся на ноги и заковылял домой.

У крыльца его встретил Егор Матвеевич.

— С чего смурной такой? — спросил он, сразу заметив, что Никита не в духе.

Никита махнул рукой:

— Надоело…

— Чо надоело-то?

— До коих же пор так без дела сидеть буду, на чужих харчах? Хоть бы ты работу какую мне дал…

— Дурак, — сказал Егор Матвеевич. — Кака же тебе работа? Кого ты работать можешь? Эко дело, прости господи. Или сызнова ногу бередить надумал? Ни к чему тебе работать, без тебя управимся. Сиди да грей ногу, покеда в солнце жар есть…

— С такого сидения чего не надумаешь… — послышался из-за двери сердитый голос Марфы Петровны. — Все один да один. Даве ему сказывала: пошел бы к девкам, взыграл бы, песню бы с ними спел…

Осенью, когда у Никиты зажила раненая нога, Федотов взял его с собой на охоту.

Держа коней голова к голове, они ехали верхами по лесной дороге, ведущей в охотничьи угодья, еще летом облюбованные Егором Матвеевичем.

Дорога была ненаезженная, бугристая, без колеи, переплетенная выступающими из-под хвои и старого листа оголенными корнями елей.