Туман постепенно редел, поднимаясь к потолку, глаза привыкали к полумраку, и перед Натальей все отчетливее выступали темные каменные стены с зеленоватой плесенью, черные прутья решеток на крошечных мутных окнах в глубине толстых кирпичных стен и люди на каменном полу: старухи, женщины, кормящие грудью младенцев, девушки в поре невест и дети, много детей… И все они сидели, плотно прижавшись друг к другу, слившись в сплошную многоголовую массу.

— Чего стоишь? Проходи — садись… Квартира бесплатная… — вдруг услышала Наталья голос из угла камеры и как будто проснулась. Она огляделась по сторонам и увидела в углу толстую женщину с глазами навыкате и с мясистым одутловатым лицом. И когда Наталья встретилась с ней взглядом, женщина сказала:

— У нас место свято — пусто не бывает. Не зевай…

Наталья пробралась к толстухе и села рядом. Толстуха подвинулась ближе к стене и покосилась на узелок.

— Дома взяли?

— Нет, на улице… Облава, наверное…

— За что же взяли?

Наталья не ответила, ей было не до разговоров. С удивительной ясностью она поняла, что случилось что-то очень страшное, какая-то уже неотвратимая беда. Не каменные стены и железная запертая дверь отделили ее от мира, нет, ее отделило что-то более ужасное, неодолимое, как смерть.

«Да почему же я узелок-то не кинула, вот грех-то какой… Кинуть бы надо… И на ум не пришло… — в отчаянии думала она, уже наверное зная, что узелок с передачей непременно послужит для контрразведчиков прямой неопровержимой уликой. — Дознаются теперь, что сестра Павла… На заводе справки наведут».

Рядом заворочалась толстуха, ближе подвинулась к Наталье.

— Или в воровстве заподозрили? — доверительным шепотом спросила она и протянула руку, чтобы пощупать узелок.

— Сама не знаю, в чем заподозрили, — сказала Наталья. — Шла по улице и арестовали… Да вам-то к чему?

— Да мне оно и ни к чему, а жить нам вместе надо, — обиженно сказала толстуха. — Для знакомства спрашиваю…

— Не знаю… — сказала Наталья.

Она отвернулась и долго смотрела на женщин, на копошащихся между ними детей, потом опустила голову и закрыла глаза. Но и сквозь закрытые веки, ей казалось, она видит серые лица, опущенные головы, грязные детские рты и носы. И гул камеры вдруг разделился на отдельные негромкие голоса, шепот, плач. Помимо воли Наталья слышала все, что говорилось вокруг, и помимо воли каждое долетающее до уха слово вызывало целый поток мыслей, сейчас ей ненужных и мешающих сосредоточиться. Она крепче зажмурила глаза, ниже опустила голову, словно это могло отогнать лезущие в уши слова и тревожащий детский плач.

«На допрос вызовут, скажу — ничего не знаю, ничего не ведаю… — мысленно твердила Наталья. — Не видала я, как побег был, ничего не видала… Только бы Василисе Петровне не повредить… Удалось ли Павлу с Василием?.. Ничего я не видела, как есть, ничего…»

Плакал ребенок, и какая-то женщина рядом рассказывала кому-то о своем горе.

— Коли он, говорят, с красными ушел, и тебе уходить надо. Куда? А куда хочешь… Изба, говорят, в казну пойдет. За ручку вывели — ступай…

«Откуда об этапе знала, спрашивать станут, скажу у тюремных ворот слышала… И ни с кем ни о чем не говорила, сама пошла, одна… — думала Наталья. — И о Василисе Петровне ничего не знаю, с осени ее не видала…»

И опять в уши лезли слова, размеренные и монотонные, как тяжелые капли воды, в тишине долбящие пол.

— Я тяжелой была. Мыкалась, мыкалась по чужим людям и родила до времени. Малый-то черный весь, как сажа… Видать, с испугу. Дня три, что ли, прожил и помер…

«А где Василиса Петровна, куда девалась? Может, и ее арестовали, старенькую…» — думала Наталья, но уже не могла не слушать рассказа женщины.

— Похоронила, а на другой день сюда взяли… Сказывают, всех красноармеек забирать будут… Веришь ли, малый-то всяку ночь грезится, к себе зовет…

— Панихида… — сказала толстуха.

Наталья открыла глаза, обернулась к толстухе, сердито нахмурившись, но в это время щелкнул замок, лязгнул железный болт засова и в распахнутую дверь метельным ветром ворвались клубы густого серого пара. И из этих густых клубов пара послышался голос:

— Внимание. Все слушайте.

Камера притихла, даже дети перестали плакать.

Когда пар немного рассеялся, Наталья увидела в дверях человека. На нем был желтый тулуп и круглая мерлушковая шапка с бляхой вместо кокарды.

— Собирайтесь с вещами, все собирайтесь! — крикнул человек. — Проверка на дворе будет, осмотр вещей. Все с собой забирайте, а детей не брать — дети тут подождут, в эту же камеру вернетесь…

Наталью вызвали первой. В сутолоке собирающейся камеры она взяла свой узелок и стала протискиваться к дверям.

— Проходи, — сказал человек в тулупе, пропуская Наталью в коридор, и крикнул: — Следующая, Травина Ольга Владимировна…

В коридоре ожидал стражник.

— Подойди к господину капитану, — сказал он Наталье. — Вон у окна.

Вдоль стены коридора и у двери во двор тоже стояли вооруженные стражники. В глубине коридора, у окна, за небольшим столиком Наталья увидела офицера в голубой нарядной шинели царского времени. Офицер сидел на самом кончике стула, брезгливо отставив в сторону ногу в узком, до зеркального блеска начищенном сапоге с крутой шпорой, сидел как-то бочком, будто боялся запачкаться о мокрые стены и грязное окно. Рядом с офицером у столика стоял какой-то штатский в шубе, крытой черным сукном. Мерлушковый воротник шубы был поднят и осыпан инеем. Видимо, штатский только что откуда-то приехал.

Наталья подошла к столику.

— Фамилия, — не глядя на нее, спросил офицер.

— Берестнева.

— Ах, вы и есть Берестнева? — Офицер круто повернулся к Наталье. В глазах его отразилось какое-то настороженное любопытство, словно он и прежде очень много слыхал о Наталье Берестневой и теперь был ошеломлен встречей с ней. — Из Верхисетского поселка? Сестра Павла Берестнева?

— Сестра, — сказала Наталья.

— Так вот вы какая? — Офицер откинулся на спинку стула, прищурил глаза.

Наталья опустила веки, смотрела на руку офицера, лежащую поверх стопочки каких-то листков. Рука была худая, жилистая, с длинными пальцами и полированными ногтями.

«Дознались… Не иначе на заводе побывать успели, — думала Наталья. — Но о чем дознались? О том, что Павлу сестра, или о побеге? О чем?»

— Давно брата видели? — спросил офицер.

— Давно. Как его в тюрьму перевели, так и не видала больше.

— Не видали? А он другое говорит. Говорит, сегодня вас видел.

Наталья быстро взглянула на офицера, на мгновение поймала его холодный пустой взгляд, увидела приподнятую в насмешливой улыбке короткую верхнюю губу с рыженькими усиками, подстриженными щеточкой, крупные, как у лошади, зубы, выглянувшие из-под губы, и вдруг поняла, что контрразведчик лжет.

— Не знаю, — сказала она. — К чему же брату на меня напраслину возводить…

— Напраслину? Придется очную ставку сделать… Ну, это завтра, а пока идите.

Офицер кивнул стражнику, и тот повел Наталью к двери во двор.

— Здесь, — сказал стражник, остановив Наталью в тупичке двора у каменной ограды. — Здесь стой. — Он отошел в сторонку и стал закуривать.

Наталья огляделась. Двор был неширок. Справа, тесно прижавшись один к другому, тянулись торговые строения; слева поднимались каменные стены, разделенные железными воротами. У ворот кучкой стояли солдаты с винтовками. В углу ограды у стены желтела большая помойная яма и по обледеневшим бревнам ее сруба скользили в поисках пищи две взъерошенные вороны.

В стороне хлопнула дверь, потом заскрипели по снегу торопливые шаги.

Наталья обернулась и увидела невысокую худенькую женщину в черной легкой шубке и с небольшим чемоданчиком в руке. Женщина шла под конвоем стражника и еще издали улыбнулась Наталье, словно сказать хотела: «Вот и я, теперь вам не так скучно будет одной стоять в этом тупичке». Наталья поняла, что это и была та самая Ольга Владимировна Травина, которую вслед за ней вызвал из камеры тюремщик с медной бляхой на шапке.