Женщина подошла и стала рядом с Натальей.

Опять хлопнула дверь, и снова стражник вывел во двор женщину, за ней другую, третью…

Площадка в тупичке двора наполнялась скрипом шагов и сдержанными голосами. И когда уже яблоку упасть было некуда, от ворот подошли солдаты и, сменив стражников, окружили нестройную колонну женщин нечастой цепью.

На площадке в тупичке мгновенно стихли голоса — видимо, всех встревожил приход солдат и цепь, ставшая по бокам. Потом там и тут послышался беспокойный шепот:

— Вести куда-то надумали… А как же дети? Дети как? Без детей, бабы, шагу не ступайте…

Солдаты-конвоиры в цепи отворачивались, глядели по сторонам, словно и не слышали, о чем шептались женщины.

Шепот рос, превращался в гул, и все громче вырывались отдельные голоса:

— Куда вести собрались? Без детей шагу не сделаем…

Тогда к колонне на середину дворика вышел начальник конвоя. В белом козьем полушубке, туго перетянутом широким ремнем, толстый и неуклюжий, как снежная баба в тюремной бескозырке, начальник конвоя поднял короткую, сжатую в кулак руку и крикнул:

— А ну, прекрати шум. Чего до времени разгорланились? Придут — скажут… На крикунов лекарство найдем…

Колонна опять притихла, и тут Наталья увидела кучкой идущих от ворот людей. Их было четверо. Впереди, неестественно высоко поднимая ноги, шел сухопарый человек с тростью в руках. Наголо выбритое лицо с отвисшей кожей у скул, крупный, загнутый к губе нос, покрой богатого пальто — все изобличало в сухопаром иностранца. Высоко подняв голову, он шагал так, словно шел на негнущихся протезах. За иностранцем на почтительном расстоянии шли: толстенький статский советник тюремного ведомства, какой-то сутулый господин в темных очках и маленький вертлявый человечек с бородкой клинышком — может быть, переводчик.

И почти тотчас же Наталья увидела, как из дверей арестного помещения выскочили надзиратель с офицером контрразведки и побежали навстречу приехавшим. Надзиратель остановился перед иностранцем и, взяв руку под козырек, стал что-то докладывать.

Иностранец морщился, глядел в небо, будто журавлей считал, потом отогнул обшлаг рукава и, многозначительно помотав головой, показал надзирателю часы. Тот снова откозырнул и, махая рукой, побежал к начальнику конвоя.

— Кто это? — шепотом спросила Наталья Ольгу Владимировну.

— Сама догадаться не могу, — сказала Ольга Владимировна. — Какая-то важная комиссия…

В это время раздался голос начальника конвоя:

— По местам! Разбирай вещи!

Солдаты приподняли винтовки.

— Шагом марш! — крикнул начальник конвоя, торопливо засовывая за пазуху полученный от надзирателя пакет.

Послышался скрип снега, кто-то вскрикнул, но колонна не тронулась с места.

— Шагом марш! — второй раз скомандовал начальник конвоя.

Солдаты повернулись лицами к заключенным, взяли ружья на изготовку.

На одно мгновение наступила тишина, стих даже скрип снега, потом кто-то крикнул:

— А дети где останутся? Детей выводите, без детей не пойдем…

Начальник конвоя обернулся и беспокойно посмотрел на иностранца. Тот стоял, распустив вялые губы, и смотрел в сторону, будто все, что происходило в тупичке двора, совсем его не касалось и приехал он сюда совершенно по другому делу.

— Детей выводите… Отдайте нам наших детей… — кричали женщины.

У Натальи захолодило сердце.

— Что они хотят делать? — спросила она, наклонившись к Ольге Владимировне. — Неужели хотят отобрать детей?

Ольга Владимировна не ответила. Она стояла, закусив губу, и, нахмурившись, глядела на иностранца.

— Прав таких не имеете, с детьми разлучать, — кричали женщины. — Мук наших вам мало… Зови главного начальника…

Наталья обернулась. Ряды колонны смешались, и теперь она беспорядочной толпой теснилась к самым цепям конвоиров.

Начальник конвоя, выхватив из кобуры револьвер, пытался навести порядок:

— Стрелять буду… За бунт ответите по законам военного времени…

— Стреляй! Стреляй, иуда… — неслось из толпы в ответ. — Стреляй, подлец!..

Но вдруг голоса осеклись и начальник конвоя поспешно стал прятать револьвер в кобуру.

Отделившись от свиты иностранца, к толпе женщин шел сутулый человек в черных очках. Он шел, грузно ступая по снегу огромными тупорылыми ботами, словно они тянули его вниз, как пудовые гири.

Сутулый остановился против колонны. Несколько секунд он стоял молча, давая женщинам рассмотреть его, потом спросил глухим низким голосом:

— О чем шумите?

— Детей, детей пусть выведут, — враз заговорили женщины. — Нас в тюрьму вести хотят, а детей здесь оставляют… Как же так? Кабы дети купленные…

— Детей? — переспросил сутулый, глядя на женщин черными стеклами очков. — Детей?

— Ну, да… Детей наших… Пусть детей выводят, тогда пойдем.

— А вы забыли, кто вы? — вдруг подняв голову и повысив голос, спросил сутулый. — Вы забыли, что вы преступницы… Вы потеряли права на ваших детей.

Наталья почувствовала озноб, пробежавший по спине. Слово «преступницы» испугало ее. Все, что было до этого: арест, полутемная камера, допрос, все казалось теперь пустяками, самое страшное пришло сейчас. Она впервые услышала обращенное к ней слово «преступница» и ужаснулась. В одно мгновение это слово как бы отделило ее от прежнего привычного мира и ввергло в другой мир, о котором она знала понаслышке, в страдальческий мир отрешенных от жизни людей. Все связи с прошлым порвались от одного этого произнесенного слова.

Кругом стало очень тихо. Все замерло, и все молчали. Даже солдаты с поднятыми ружьями стояли неподвижно, как вылепленные из снега.

Сутулый с мертвым, окаменевшим лицом смотрел на женщин черными стеклами очков, как слепая судьба.

И Наталья поняла, что все женщины в толпе заключенных, так же как она сама, сейчас охвачены страхом.

Да, они были испуганы. Они присутствовали при собственной смерти, оставаясь живыми. Их мир, где они жили, работали, любили, рожали и воспитывали детей, встречались с близкими, дорогими им людьми, к чему-то стремились и о чем-то мечтали, тот мир, который находился рядом, за тюремным забором, и в который они еще надеялись вернуться, вдруг был разбит вдребезги, перестал для них существовать и превращался в далекое и мучительное воспоминание.

— О ваших детях позаботятся, — сказал сутулый, прислушиваясь к наступившей тишине. — Американский Красный Крест… Их берет на воспитание американский Красный Крест. Вы должны благодарить, а не кричать, или в ваших душах нет сожаления даже к собственным детям? На что вы хотите обречь их? Вы преступницы и не можете знать своей судьбы…

— Хоть попрощаться с детьми дайте, — несмело сказала в толпе какая-то женщина. — Бирочки на шейки навесить… Может, кто из тюрьмы выйдет, разыщет… Бирочки бы…

— Им лучше не знать, что их отцы и матери были преступники, — сказал сутулый.

Опять наступила тишина, и вдруг раздался голос Ольги Владимировны, громкий, взволнованный, слышный всем:

— Здесь нет преступников, здесь матери своих детей…

— Что-что? Кто это говорит? — пробормотал сутулый, шаря по колонне стеклами черных очков.

— Здесь нет преступников, — повторила Ольга Владимировна. — Не дадим продавать наших детей в американскую кабалу. Преступники — работорговцы…

— Верно! Верно! — не помня себя закричала Наталья. — Здесь нет преступников…

Голос ее в толпе подхватили десятки голосов:

— Не отдадим детей! Душегубы!.. — кричали женщины в исступлении, освободившись от гнета страха. — Ироды…

Сутулый, подняв руку, пытался что-то сказать, но его никто не слушал.

— Уйди, бесстыжий, уйди… — кричала уже вся толпа. — Уйди!

Сутулый повернулся и, волоча пудовые боты, пошел от толпы к американцу, который стоял посреди двора, втянув голову в плечи и спрятав подбородок в меховой воротник шубы. Они о чем-то посовещались, потом все: и американец, и сутулый, и юркий с бородкой, и статский советник, пошли в арестное помещение. За ними поспешили: офицер контрразведки, надзиратель и начальник конвоя.