— Я передам власть Деникину. Я не изменю своего решения.

— Не сделать бы нам снова ошибки… Власть Семенова распространяется на громадную территорию… На территорию всего Дальнего Востока… — сказал Пепеляев и снова принялся грызть ногти, морща лоб и щуря глаза.

— Есть основание опасаться… — сказал Мартьянов.

Колчак покосился на него и задумался.

Сыробоярский молчал, угрюмо насупившись, и опять щеки его стали багровыми от прилившей крови. Он думал. И вдруг лицо Пепеляева просветлело.

— Александр Васильевич, — заговорил он, — всероссийская власть передается Деникину — это так. Я согласен, с позволения сказать, с вашей точкой зрения. Но власть в Сибири? Деникин слишком далеко. Кому же, как не атаману Семенову, должна принадлежать власть в Сибири?

Полковник Сыробоярский крякнул, кашлянул в руку и сказал:

— Верховную власть разделить: в России своя, а в Сибири — своя. Атаман Семенов…

Неумелость Сыробоярского в делах юридических заставила Пепеляева поморщиться, но он сейчас же овладел своим лицом и заговорил с пылом:

— Конечно, верховная власть одна — генерал-лейтенант Деникин, но в Сибири всю полноту власти будет осуществлять атаман Семенов. Это решение мне нравится… Это соответствует политическому моменту… Это соответствует…

Колчак молча смотрел на Пепеляева. Упрямство в нем боролось с желанием не портить отношений с Семеновым и с японцами, тем более что действительно предстояло ехать по семеновской территории и действительно только в Забайкалье могли сосредоточиться остатки белой отступающей армии. А кто мог знать, как снова обернется судьба?

Наконец Колчак сказал:

— Да, но только на началах неразрывного единства с Россией?

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Пепеляев, — Только на началах неразрывного единства, только…

Мартьянов, угадав, что адмирал уже сдался, что-то торопливо строчил в блокноте. Потом он поднялся.

— Разрешите, ваше превосходительство, зачитать проект указа?

Он поправил пальцем воротник кителя, поворочал головой и стал читать:

— Так? — спросил Мартьянов.

Колчак кивнул головой.

— Так.

— С вашего разрешения, ваше превосходительство, я пойду оформлю указ, — сказал Мартьянов и, гремя шпорами, деловой походкой пошел к дверям.

Пепеляев подхватил под руку Сыробоярского, отвел его в уголок и что-то стал шептать ему под самое ухо.

Теперь делалось все как бы само собой, независимо от воли адмирала. Утром к нему в салон-вагон явился начальник чешского эшелона № 52, маленький майор с острым носиком и коротким подбородком, майор, похожий на ребенка, надевшего тяжелый военный шлем. Он сказал, что по приказу генерала Жанена салон-вагон адмирала берется под международную охрану и для дальнейшего следования на восток включается в чешский эшелон № 52. Он еще сказал, что генерал Жанен гарантирует адмиралу свободный выезд за границу и что на дверях салон-вагона будут вывешены пять флагов держав-союзниц.

Потом заскрипели колеса по заснеженным рельсам, и салон-вагон, оторвавшись от поезда-ставки, ушел к чешским эшелонам.

Колчак стал частным человеком, кем-то вроде знатного иностранца, путешествующего по России в собственном салон-вагоне, но под международной охраной. Он мог смотреть на Россию из окна, и его успокаивали развевающиеся у дверей флаги: американский, французский, английский, японский и чешский. Он мог смотреть в окно, но на каждой станции, на каждом разъезде плотно задергивал штору. Ему не нравилось, что салон-вагон с пятью флагами привлекает слишком большое внимание людей.

Он не думал о прошлом и старался не думать о настоящем, он думал о будущем. И это будущее начиналось для него там, за Иркутском, в Забайкалье. Там были японские войска, туда не могли проникнуть красные и там должна была решиться его судьба.

Может быть, его снова призовут к власти, и он сформирует новую армию, собрав в кулак, пополнив и усилив свои войска, пробирающиеся сейчас проселочными и лесными дорогами на восток, под защиту японских штыков. Может быть, туда уже едут морем обещанные Моррисом дивизии, может быть, японцы решат двинуться к Уралу…

Но если его не призовут к власти? Если игра проиграна? О, тогда он уедет за границу — в Америку. У него есть достаточно сбережений, и он помнит приглашение Вильсона…

Он старался не думать о настоящем, потому что все было слишком страшно, всюду таилась угроза. Только узкая полоса железной дороги на всем протяжении великой Сибирской магистрали до Байкала оставалась еще в руках чехов, а на юг и на север от нее в степях и в лесах всюду были партизаны, всюду был восставший народ. С запада двигалась Красная Армия, медленно, но неуклонно, и ее передовые части теснили арьергардную польскую дивизию, которая прикрывала отход чехов по железной дороге. Что если Красная Армия, разгромив поляков, ускорит движение? Что если партизаны решат померяться силами с чехословацким корпусом и вступят в открытый бой? Спасут ли его тогда пять флагов держав-союзниц?

Нет, думать об этом было слишком страшно, и он не думал. Он полюбил одиночество и ни с кем не говорил о политике. Он сидел в своем салон-вагоне, в полутемном вагоне с опущенными шторами, и прислушивался к стуку колес на стыках рельс. Он радовался, когда колеса стучали дробно и часто, но огорчался и тревожился, когда стук колес становился реже или смолкал совсем. И за девять дней пути он научился по стуку колес угадывать скорость идущего поезда.

Девять дней пути! Они тянулись бесконечно долго и для него как две капли воды были похожи один на другой. Дни он отличал только по количеству километров, которые пробегал поезд. И чем больше оставалось позади километров, тем счастливее становился день.

Наконец 14 января путь подошел к концу. Эшелон № 52 приближался к последней станции перед Иркутском — к станции Иннокентьевской.

Вот поезд прогромыхал на стрелках, вот сипло взревел паровоз и послышался привычный шум вокзала, вот заскрипел тормоз и последний раз лязгнули вагонные буфера…

Колчак поднялся с кресла.

«Иннокентьевская! Наконец-то! Еще семь километров, и я в Иркутске… Там Гаррис, там союзники…»

Он подошел к окну и, приподняв штору, посмотрел на перрон. Везде кучками толпились чешские солдаты. Ветер проносил мимо окна рваные клочья паровозного дыма. И снег на перроне был таким же грязным, как паровозный дым.

И вдруг Колчак увидел людей, идущих к его вагону. Нет, это были не чехи. На них были черные засаленные рабочие полушубки и папахи с красными ленточками. И они были вооружены, да, он хорошо заметил это, они несли на ремнях винтовки с примкнутыми штыками.

Рука сама задернула штору, и Колчак попятился в глубину вагона.

Здесь, в простенке между окон, за светом, он остановился и прислушался.

На путях заскрипел снег под ногами идущих людей, и Колчак ожидал, что вот-вот сейчас стукнет вагонная дверь и раздадутся шаги в тамбуре. Он не дышал и прислушался. Но дверь не стукнула.

«Нет, все стихло… Но почему? Кто это? Может быть, они уже свергли Политцентр, а напуганные чехи бессильны…»