— Положение в Иркутске стало критическим… — повторил адмирал.

Несколько секунд все молчали. Колчак опустил голову и смотрел на свои синеватые ногти.

И вдруг взорвался Пепеляев.

— Еще бы! — вскрикнул он и сжал маленькие кулачки. — Мы потеряли поддержку союзников… Мы, с позволения сказать, сами вручили власть Политцентру, причем, с позволения сказать, в самый неподходящий момент… В момент восстания… Я предупреждал, Александр Васильевич, я предупреждал… Пусть нас рассудит бог…

Он не мог больше усидеть в кресле, вскочил и забегал по вагону, то удаляясь в темный угол, то приближаясь к столу и так размахивая руками, что колыхалось пламя свечей.

Колчак, скосив глаза, но не поднимая головы, следил за премьером и то хмурился, то кривил рот в лукаво-презрительной усмешке.

Пепеляев говорил пространно и горячо, словно произносил программную речь перед вновь сформированным кабинетом. Он все знал и все предвидел, будто сам побывал в Иркутске: и в своем совете министров, и в Политцентре, претендующем на власть, и в поезде Жанена, вдруг порекомендовавшего Колчаку отречение, и даже среди верхоленских партизан, разбивших семеновские отряды. Он говорил запальчиво и резко, и в каждом слове его сквозил упрек, словно он не совет давал, а мстил Колчаку — единственному виновнику случившегося.

— Мы упустили время, Александр Васильевич, и прошлого не вернешь. Вчерашний день, с позволения сказать, за шиворот назад не притащишь. Вам нужно было, когда я советовал, уехать к Деникину и предоставить нам свободу действий. Мы бы объявили новый курс политики, мы бы объявили о созыве сибирского учредительного собрания, земского собора. Амнистия… Да-да частичная амнистия для умиротворения умов… Мы бы предотвратили восстание или отдалили его… У нас было бы время, и мы успели бы получить помощь. Обещанные Моррисом войска, японцы… Министр Третьяков уехал в Забайкалье, чтобы привести в Иркутск японцев… Все было бы хорошо, но вы медлили, и вот, с позволения сказать, результаты…

Колчак молча слушал Пепеляева и недовольно морщился. Весь вечер он готовился к торжественному отречению, и крикливость премьера теперь раздражала его. Неужели напрасно он надел черный костюм и на стол поставил трехсвечник? Неужели последний военный совет превратится в пустые и теперь уже ненужные споры, а трагическая торжественность — в перебранку. И больше всего бесило Колчака, что все присутствующие не приметили торжественности и, словно заранее сговорившись, сочувственно поглядывали на суетящегося Пепеляева. Только один полковник Сыробоярский был неподвижен и багров от усилий понять, зачем и о чем кричит Пепеляев. Его левый глаз стал еще шире и выпирал из орбиты. Глаз казался стеклянным и наспех, не до конца, всунутым в глазницу.

Пепеляев задохнулся от злого волнения, перевел дух и, обежав вокруг стола, продолжал:

— Политцентр предвосхитил мою… нашу программу и добился благожелательности союзников. Они решили поддержать его и сделать правительством… Не в пример прочим они понимают, что, только отступая, можно подготовиться к новому наступлению… Только отступая… Я говорю, с позволения сказать, о настоящем моменте. Восстание Политцентр использует в своих интересах и в интересах союзников. Он даст ему лозунги… На его стороне иркутский 53-й полк, его поддержат чехи, он станет властью. — Пепеляев остановился посреди вагона, поднял руку так, будто произносил клятву, и повторил: — Они будут у власти. Наш кабинет в Иркутске бессилен бороться с ними. Мы лишились поддержки союзников, а они ее приобрели. Я имею точные, с позволения сказать, самые точные сведения. Четыре дня в вагоне генерала Жанена идут переговоры о передаче власти Политцентру, там присутствуют наши министры, там присутствуют все высокие комиссары союзных держав, и все высокие комиссары — на стороне политцентровцев… Вопрос о передаче власти Политцентру решен, остались только формальности, только формальности… И первым условием Политцентр ставит передачу ему государственного золотого запаса и… и ваше отречение, Александр Васильевич…

Колчак поднял голову, обвел всех взглядом и сказал:

— Мое отречение мною предрешено… Я слагаю с себя бремя власти…

Пепеляев замер и с открытым ртом глядел на торжественного адмирала так, как азартный игрок глядит на брошенные перед ним карты партнера.

Стало совсем тихо, и в этой тишине отчетливо и ясно, с актерским пафосом прозвучали слова Колчака:

— Вы все были свидетелями, что я до конца нес крест власти. Теперь бессмысленно, теперь я решил сложить ее. Сложить и уйти. Но кому передать власть? Это дело чести. Я не могу уйти с поста, пока меня не заменит новый часовой. Кому передать власть? Политцентр, если его хотят союзники, все равно — власть местная, как бы оперативная, она распространяется только на Иркутск, может быть, на Иркутскую губернию, а я носитель власти всероссийской. Я не могу и не хочу передать ее Политцентру. Кому передать всероссийскую власть?

И вдруг все оживились: Сыробоярский два раза мигнул и, прочищая горло, кашлянул в руку, Жуковский зашевелился и открыл глаза, Мартьянов стал листать блокнот, словно в нем давно был заготовлен и до времени спрятан акт об отречении Колчака, и только один Пепеляев стоял неподвижно со скошенными в сторону глазами, будто из темного угла должен был выглянуть новый кандидат в верховные правители, новый кандидат, которому придется служить.

— Кому передать всероссийскую власть? — повторил Колчак.

В вагоне опять стало тихо, и вдруг из восставшего города донесся винтовочный залп.

Пепеляев вздрогнул и шагнул ближе к столу.

— Атаману Семенову, — сказал хрипловатым голосом Сыробоярский, снова покашлял в руку и прислушался, не донесется ли новый залп.

Пепеляев взглянул на зашторенное окно, потом обернулся к Сыробоярскому и, как бы сразу задумавшись, стал пристально смотреть на него.

— Нет, — сказал Колчак. — Я решил верховную всероссийскую власть передать генерал-лейтенанту Деникину… Генерал-лейтенанту Деникину, главнокомандующему вооруженными силами юга России…

— Но Деникин отступает… — сказал Пепеляев, насторожившись и переведя взгляд на адмирала. — Там на юге положение…

— Это дело чести, — сказал адмирал. — Деникин все время был с нами, и Деникина знает вся Россия.

— Но, Александр Васильевич, там положение угрожающее… Войска Деникина отступают… — сказал Пепеляев. — Не сделать бы нам ошибки, не сделать бы нам снова ошибки.

Полковник Сыробоярский приободрился и сказал решительно:

— Власть нужно передать атаману Семенову. Его поддерживают японцы, а японцы сейчас реальная сила. Атаман может обидеться… — Он понизил голос и пробормотал, словно ни к кому не обращаясь. — Могут произойти неприятности, очень большие неприятности…

— Да-да, — произнес в какой-то странной рассеянности Пепеляев — Мы имеем сведения, что в Забайкалье прибыла новая японская дивизия… Потом, потом наш путь лежит через Забайкалье…

Колчак резко повернул голову к премьер-министру.

— Нужно иметь совесть, Виктор Николаевич…

— Но я не о себе! — вскрикнул Пепеляев. — Наши войска… Наши войска отступают в Забайкалье… Мы должны подумать о них, создать, с позволения сказать, для них обстановку…

— Да, — сказал Мартьянов. — Есть основание… — Он прищурил правый глаз и принялся что-то писать в блокноте.

— Я доложу атаману, что я настаивал… — никого не слушая, говорил семеновский полковник Сыробоярский. — Я настаивал, но… Но я не предвижу, что может случиться, не предвижу. Чревато… Атаман будет оскорблен…

Опять из города донесся винтовочный залп.

Сыробоярский пошевелил бровями и замолчал. Все обернулись к зашторенным окнам.

— Там снова бой? — едва не шепотом спросил Пепеляев.

— Нет, — сказал ближе всех сидящий к окну Самойлов. — Это залпы. Я слышал пение. Что-то похоже на похоронный марш. Там хоронят.

— Ночью?

— Может быть, ночью…

— Я не предвижу… — сказал Сыробоярский.

Колчак посмотрел на Сыробоярского, потом на Пепеляева, потом снова на Сыробоярского и упрямо сказал.