— Мне? Как же я…

— Поищи в отряде бывших артиллеристов или старых пушкарей в селе, поучись у них. Организуй все, потом придешь, расскажешь.

Никита хотел было идти, но Лукин задержал его.

— Да, еще вот это возьми, — сказал он и протянул сложенный вчетверо лист бумаги, испещренный синим шрифтом пишущей машинки. — Партизанская газета. В других отрядах вон уже до чего дошли: свой политотдел имеют и газету издают. Скоро и мы свою газету затеем, а тебя из командиров батареи — в редакторы. Ну, иди. Самому некогда будет товарищам газету почитать — Хвало попроси.

Никита вышел на крыльцо и снова увидел всех ходоков по делам эпидемии. Столпившись около коновязи, поставленной возле дома станичного правления, они о чем-то совещались. Однако Никита был так заинтересован газетой, которую держал в руках, что не обратил на ходоков никакого внимания. Он развернул газету и стал читать.

Под крупным заголовком «Красноармеец» шла передовая статья:

Но только эти несколько строк и успел прочесть Никита, как услышал позади окрик и, обернувшись, увидел бегущего к нему молодого казака.

— Эй, постой-ка товарищек! — кричал казак. — Дело есть, погоди маленько…

Никита остановился.

— Слышь, скажи ты мне, что за человек у вас комиссар, — спросил казак, подбежав к Никите и доверительно заглядывая ему в глаза.

— Хороший человек, — сказал Никита.

— Да оно видать, что хороший, только, как он насчет снисхождения?

— Какого снисхождения?

— Приехал я на побывку, жениться затеял, а сам знаешь, сухая ложка, она и рот дерет. На то мне и отпуск дали, чтобы жениться, не вековечно же меня девкам ждать… Что если пойду к нему и — на прямоту: «Разрешите, мол, товарищ комиссар, к свадьбе самогону ведра три выгнать…»

— Не разрешит.

— Не разрешит?

— На это дело он строг.

— Лют?

— Лют.

— Выходит, и ждать не приходится?

— Жди не жди, ничего не получишь.

— Эх-хе-хе, — вздохнул казак, взглянул на небо, где тянулись журавли, и пошел обратно к коновязи.

Он отвязал своего вороного коня, проверил, туго ли подтянуты подпруги, потом лихо без стремян вскочил в седло и поехал улицей мимо пестрых расфранченных девиц.

Конь под ним заиграл и пошел переступью. Казак же, склонив на сторону корпус и немного откинувшись назад, сидел в седле с той залихватской небрежностью, которая всем встречным должна была сказать, что этому всаднику на вороном коне сам черт не брат, и вдруг сразу изменившимся пронзительным голосом запел:

Никите не повезло. В отряде не оказалось ни одного артиллериста. Были пехотинцы, были кавалеристы, пулеметчики, гранатометчики, телефонисты, даже саперы, а артиллериста — ни одного. Село тоже не порадовало. Обойдя все дома, Никита нашел только двух старых пушкарей. Один был очень старый и службу отслужил еще до японской войны, другой помоложе — японскую захватил, а на германской по возрасту ему побывать уже не пришлось. Надежда на их помощь была невелика, однако Никита не отчаивался. Он выбрал шесть человек партизан, самых смышленых и знающих какое-нибудь мастерство, позвал с собой Фому, прихватил старых пушкарей и повел всех к штабу, чтобы осмотреть пушку и попробовать разобраться во всех ее сложных механизмах.

Кроме избранных, Никита никому не говорил, что предстоит осмотр пушки, — ему хотелось заняться этим без помех и в тишине, — но едва только будущие артиллеристы сняли орудийные чехлы, как со всех сторон к штабу стал стекаться народ. Сначала прибежали мальчишки, потом подошли парни, потом — взрослые степенные казаки, партизаны, свободные от нарядов, девушки-невесты, задержались даже три старушки, шедшие на «божью ниву» — на погост, чтобы в праздник помянуть дорогих покойников. Любопытно стало старушкам поглядеть на невиданное орудие, позабыли они о покойниках, да так и стояли с кутьей в руках, глядя, как рыжий Фома, словно злую собаку к себе приручая, с опаской и осторожно со всех сторон оглаживает пушку.

— Ну, отец, погляди, — сказал Никита пушкарю, что был постарше. — Видал такую?

Старичок молча обошел пушку, хмурясь, поглядел на нее, потом остановился возле ствола, заглянул в дуло и, засунув туда палец, долго ощупывал нарезы.

— Ну? — поторопил Никита.

Старичок опять заглянул в дуло, но промолчал.

— Да что ты ей, отец, все в пасть смотришь, ровно кобылу покупаешь, — нетерпеливо сказал Фома. — Ей-богу… Ты хоть слово проговори… Способен ты при такой работать?

Старичок, не торопясь, вынул из ствола запачканные орудийным салом пальцы, обтер их о шаровары и сказал:

— Не способен. У нас иные были, и к чему у ней под низом труба торчит, в толк не возьму… На хвосте упор… К чему? Эдак как же она при выстреле откатываться будет…

И вот тут вступил в разговор пушкарь помоложе, к радости всех, оказавшийся действительно специалистом.

— А ей, Терентий Кузьмич, и откатываться не надо, — сказал он старому пушкарю. — На то к ней и противуоткатные приспособления прилажены. Это правда, бывали раньше до японской войны пушки, что при каждом выстреле назад катились и солдаты их имали, чтобы на место наладить, а это иная. Она, сколько ни стреляй, не шелохнется, только тело орудия, иначе говоря, ствол по ней взад-вперед ползает. Ей отдача не при чем, на то приспособления — труба, сошник для упору да еще резиновые буфера…

— Видать, ты знаток! — весело воскликнул Фома. — Зараз тебя в партизаны запишем, а мы все под твою команду артиллеристами…

— Не мешай, Нехватов, — остановил Фому Никита. (Он уже чувствовал себя командиром.) — Коли отец эту пушку знает, он нам все о ней расскажет, а мы у него поучимся.

— Знаю, — сказал пушкарь и одернул черную суконную ополчанку с сохранившимися еще на воротнике желтыми, но уже давно выцветшими петлицами. — При ней канониром службу служил.

— Ну, значит, к делу, — сказал Никита. — Рассказывай, а мы слушать будем.

Отставной канонир приободрился, снова одернул гимнастерку, взял почему-то руки по швам, и лицо его вдруг потеряло всякое выражение и как бы окаменело.

— Перед нами легкая полевая скорострельная трехдюймовая пушка образца 1900 года, — деревянным голосом и очень громко начал чеканить он слова, когда-то вызубренные на занятиях с вахмистром. — Сия пушка состоит из двух главных частей: тела орудия с замком и лафета с ходом… — Он дотронулся до колеса, обтянутого толстым шинным железом, и, от этого прикосновения вдруг вспомнив весь устав сразу, заговорил так быстро, точно под гору понесся сломя голову. Он рассказал, что тело орудия делится на казенную, дульную и среднюю части; что креплено оно стальными кольцами и имеет 24 нареза постоянной крутизны; что если подкопать землю под сошником, то пушка может стрелять на 8 верст, что каждое деление прицела увеличивает дальность полета снаряда на 20 саженей, и еще много такого, чего слушатели, конечно, запомнить сразу не могли. Так без передышки рассказывая все, что знал, отставной канонир добрался наконец до лафета, заглянул между станин, и вдруг лицо его приняло снова осмысленное выражение, ожило, брови поползли вверх, и уже не деревянным, а живым голосом он сказал:

— Э-э-э, да она и не пригодна вовсе, действовать не может.

— Как так не пригодна? — возмутился Фома. — Как так действовать не может? Для чего же тогда ты нам весь свой псалтырь читал, а мы, дураки, слушали?