— Тут нету, — сказал Алякринский.

— Тожно, видать, ушел куда…

«Вот незадача… Уже утро, и Лена, наверное, проснулась», — подумал Алякринский и сказал:

— Послушай, будь другом, передай фельдшеру, что батюшка, мол, благословил и уехал. Ведь умер он… Чего же теперь…

— Ладно, — сказал солдат.

Отец Николай отвязал свою лошадь и вывел за ограду. Улица была пустынна — село еще не просыпалось.

Он сел в ходок и уже повернул было к тракту, когда вспомнил, что в Кувару из Сорочьего поля есть еще лесная дорога, более прямая и спокойная. Как-то раз ему приходилось проезжать по ней. Лежала она ближе к горам, шла перелесками, потом сплошным лесом до самой Кувары.

«Скорее будет, там ждет Лена…» — подумал он и, выехав за поскотину, пустил лошадь мелкой рысцой по дороге к чернеющему вдали лесу. В это время в селе запели петухи.

«Вот и все кончилось, — подумал Алякринский и облегченно вздохнул, словно пробудившись от тяжелого сна с видениями, мучившими его всю ночь. — Скоро взойдет солнце…»

Предутренний туман застилал степь, то густея в котловинах, то рассеиваясь легким паром над рыжей травой пологих холмов. Восток еще не загорался, и все вокруг было белесовато-серым — и земля и небо.

Алякринский сидел в ходке, сгорбившись в неодолимой дремоте, и, опустив вожжи, предоставил лошади полную свободу. Она бежала трусцой, пофыркивая и нюхая воздух, напоенный запахом прели и тумана.

Казачий патруль около первого перелеска не остановил Алякринского. Наверное, казаки предположили, что поп едет в соседний с Сорочьим полем выселок, тоже занятый японцами и белыми. Ходок свернул к горам и мягко покатился по увлажненной росой траве, густо покрывшей даже колеи всеми забытой лесной дороги.

Лес по-осеннему был тих и мертв — ни жужжания насекомых, ни птичьего щебета.

Отец Николай дремал, но вдруг его разбудил конский топот позади и какие-то выкрики. Он обернулся и увидел догоняющий его полувзвод казаков во главе со вчерашним сотником.

«Меня догоняют… Зачем это? — подумал Алякринский. — Ах да, заплатить за труды, как обещал офицер…»

— Стой! Куда гонишь? Стой! — в это время услышал он злой голос сотника, но не успел еще осадить лошадь, как какой-то вырвавшийся вперед казак на скаку схватил ее за узду.

Лошадь остановилась. Казаки мгновенно окружили ходок и спешились.

— Вылезайте! — крикнул запыхавшийся сотник.

Алякринский растерянно оглядел казаков и слез с ходка. Кто-то отвел его лошадь в сторону, и она фыркала, напуганная чужими людьми.

— Не удалось? — сказал сотник.

— Я вас не понимаю… — едва смог выговорить Алякринский.

— Поймете!.. — сотник с ожесточением хлестнул нагайкой по голенищу своего сапога. — Не удалось улизнуть?

— Раненый умер, — сказал Алякринский. — Я предупредил санитара и уехал…

— По тайной лесной дороге? — прервал его сотник. — Скрыв, что вы красный поп-расстрига? Но вас опознали, не беспокойтесь, вас опознали…

— Я… Я ничего не скрывал… — в замешательстве проговорил Алякринский. — Вы просили меня приехать на исповедь…

Но сотник не стал слушать его.

— На исповедь? — крикнул он. — Молчите! Вы ехали не на исповедь, а для того, чтобы осмотреть наши позиции и шпионские сведения передать красным. Вы воспользовались нашей оплошностью, нашей доверчивостью…

— Нет-нет, это неправда… Это неправда… Вы просили, и я приехал… — бормотал Алякринский, стараясь остановить сотника.

Но сотник закричал еще громче:

— Молчите! Вы шпион и будете расстреляны!

— Подождите, выслушайте меня… — Алякринский протянул руку и шагнул к сотнику, но тот поспешно отошел в сторону и отвернулся.

— Выслушайте меня… — Алякринский огляделся кругом, словно ища помощи, но сейчас же понял, что помощи ждать неоткуда. Казаки хмурились, и лица их не предвещали ничего доброго. Сотник стоял в стороне и, сгибая черен нагайки, глядел куда-то за колючие кусты у дороги.

Потом Алякринский увидел свою лошадь, которая мирно тянулась к траве, увидел клочья тумана на низких ветвях кустарника и черные деревья. И вдруг вся его жизнь показалась ему такой же нелепой, как предстоящая смерть.

— Да что же это такое… — в тоске прошептал он. — Что же это…

Ему почудилось, что земля качнулась и уходит из-под ног, а вместе с ней уплывает от него куда-то в туман все: и кустарник, и черные деревья, и лошадь, низко к земле пригнувшая морду, и сотник с плотно сжатыми посиневшими губами.

Алякринский опустил голову, увидел под ногами мертвую серую траву, и его охватило отчаяние. Ему стало нестерпимо жалко себя и своей жизни. О, если бы можно было вернуть ее, если бы можно было хотя бы отдалить смерть… Он понял цену времени, и даже минута жизни в сознании его превращалась в бесконечность.

Внезапно он вспомнил письмо дочери. «Если ты подумаешь, ты поймешь меня». Ему хотелось закричать, что теперь он все понял, что теперь он все знает, однако он промолчал и только беззвучно пошевелил губами.

К нему подошли два казака и, взяв под руки, отвели в сторону от дороги, поставив лицом к востоку.

Он не сопротивлялся. Он только зажмурил глаза и потер пальцем лоб, силясь вспомнить что-то, что-то очень важное.

«Что? Ах да, Лена… Она ждет меня… Что делать… Найдет ли она мать?»

Он снова открыл глаза, взглянул на казаков и увидел, что трое, подняв винтовки, целятся в него.

— Пли! — крикнул сотник.

Алякринский хотел шагнуть вперед, протянул руки, словно для того, чтобы остановить поднявших винтовки людей, но что-то с грохотом толкнуло его в грудь, и он упал ничком, приминая жесткие стебли мертвой травы.

Никита проснулся не то от солнечного света, хлынувшего в оконце под потолком землянки, не от от ощущения, что кто-то посторонний смотрит на него пристально в упор. Он открыл глаза, сел и с удивлением увидел рядом на нарах того самого Косоярова, мысли о котором занимали его весь вечер.

Сейчас Косояров был с той же кривой саблей на боку, что и вчера, в том же обветшалом тулупчике с вытертой оторочкой и в той же круглой кубанской шапочке с серебряными галунами. Однако в дополнение к прежнему вооружению на нем были теперь еще шесть кожаных подсумков, надетых на солдатский ремень, опоясывающий тулупчик ниже талии. Возле ног Косоярова, прислоненный к нарам, стоял короткий карабин, и Никита подумал, что, очевидно, начальник штаба собрался ехать на разведку.

Косояров сидел, опершись локтями о колени, и с любопытством разглядывал своего вчерашнего пленника.

Никита хотел было подняться на ноги, но Павел Никитич остановил его:

— Лежи, лежи, я так… — Он прищурил глаза, хмыкнул два раза себе под нос и спросил: — Как звать-то тебя?

— Нестеров, — сказал Никита.

— Не фамилию твою я спрашиваю, а как зовут. Как имя-то твое?

— Никита.

— А дома как звали? Ну, сестренка, что ли, или ребята, с которыми в бабки играл? Как они-то тебя звали?

— Никишка, — в недоумении проговорил Нестеров, теряясь в догадках, к чему понадобилось начальнику штаба знать его мальчишеское имя.

— Никишка, — с удовольствием повторил Косояров, и лицо его покрылось частой сеткой морщинок старческой улыбки, а глаза еще больше сузились, словно он глядел на яркий свет. — Никишка, говоришь? К такому, брат, имени вихор на макушку надо, да упрямый такой вихор, чтобы никакая гребенка не брала. А вокруг носа — веснушек архипелаг, штук этак тридцать…

Никита улыбнулся.

— Можно и вихор отпустить, если это нужно, — сказал он, все еще с удивлением глядя на Павла Никитича.

Сейчас в Косоярове ничто не напоминало вчерашнего сурового старика. Это был старый добродушный учитель, снисходительный и несколько чудаковатый.

— Нужно, нужно! — Косояров разразился коротким хриплым смешком. — Вихор дело важное. Нет вихра, и таскать не за что. А?

Он отер ладонью левый слезящийся глаз и с мальчишеским лукавством подмигнул Никите так, словно они оба знали что-то такое замечательное, что и сближало и роднило их, порождая взаимное понимание, которое не нуждалось в словах.