Колчак увидел прямо перед собой белую равнину, скудно освещенную тонким серпом ущербного месяца, и черную тень британского часового у подъезда. Река под снегом сливалась с левым пологим берегом Иртыша в одну снежную пустыню. Месяц висел низко, едва не касаясь снегов нижним завитком своего серпа, и через всю белую пустыню текла желтоватая, похожая на прямую тропу полоска света.

И таким безлюдьем повеяло на адмирала от снежной равнины, от ущербного холодного месяца, от желтой тропы, идущей в мутную пустоту, что он вздрогнул и хотел было задернуть штору, как вдруг увидел черное мохнатое пятно, тенью тучи скользящее по краю белой равнины.

Он всмотрелся, прячась за косяком окна, и разглядел в неярком лунном свете эскадронную колонну всадников. Они ехали по набережной в строю по девять в ряд и так близко держали своих лошадей одна к другой, что не заметны были просветы между рядами и все сливалось в единую темную гущу — низкорослые одномастные кони, черные высокие папахи и черные дубленые шубы.

Впереди колонны, накренив корпус вперед, ехал офицер с башлыком, поднявшимся за плечами, как черный острый горб.

— Ну, слава богу, — с облегчением вздохнул адмирал. — Казаки! Значит, и другие воинские части заняли свои места по тревоге…

Он еще раз взглянул на изогнутый над снежной равниной желтый серп и по привычке, усвоенной с детства, усвоенной с тех пор, когда он еще учился в морском корпусе, бесцельно определил по выпуклости серпа, нарождается или умирает месяц.

Месяц умирал. Он стоял над белой равниной, изогнувшись буквой «С».

Раздался стук в дверь.

Колчак поспешно задернул штору и обернулся.

— Войдите!

Вошел дежурный адъютант.

— Начальник штаба генерал Лебедев у телефона, — доложил он.

Поеживаясь от нервного озноба, Колчак прошел в свой кабинет и поднял трубку телефона.

Не без труда он расслышал идущий, казалось, откуда-то очень издалека голос начальника штаба.

— В городе все спокойно, ваше превосходительство, — докладывал Лебедев. — Кроме нападения на тюрьму, восставшие здесь себя ничем не проявили. Сейчас они концентрируют свои действия на той стороне Иртыша — на станции Куломзино. Я думаю, тамошних красных не успели предупредить о провале их центрального штаба и отмененное большевиками восстание в городе там возникло стихийно, можно сказать, по недоразумению…

Колчак слушал морщась. Его искривленные синие губы беззвучно шевелились, и непомерно широко раскрытый левый глаз неподвижно, как стеклянный, смотрел в черное окно за письменным столом.

— Какие меры приняты для подавления восстания? — спросил он.

— В районе тюрьмы мятежники рассеяны батальоном особого назначения. В Куломзино отправлены казачьи части. Отправлена полевая артиллерия. До Куломзина четыре версты, войска должны быть уже там или на подходе… Пока донесений не поступало. Войска союзников обещали оказать помощь… — залпом отрапортовал Лебедев.

— Есть ли связь с фронтом? — сдерживая нервную позевоту, спросил Колчак.

Последовало продолжительное молчание, потом адмирал услышал едва внятный голос Лебедева, как будто тот сразу отдалился еще по крайней мере на десять верст.

— Связь с фронтом прервана в Куломзине, ваше превосходительство, или где-то на линии… Где-то на линии…

— Прервана? — Колчак задохнулся. — Пошлите все свободные войска, просите помощи у командиров чешских частей… В течение часа Куломзино должно быть окружено и мятежники уничтожены. Никаких судебных церемоний! Захваченных с оружием расстреливать на месте. Вы слышите, генерал? Связь с фронтом должна быть восстановлена еще до рассвета, до рассвета… Вы понимаете, что значит отсутствие связи с фронтом в такой момент? Вы представляете себе, как отсутствие связи и сведения о восстании в Омске, в моей столице, повлияют на настроение ведущих наступление солдат? Делайте что хотите, но связь с фронтом должна быть восстановлена! — закричал он в телефонную трубку. — Отдавайте распоряжения, выясняйте, что происходит в Куломзине, потом я́витесь сюда, я́витесь сюда…

Колчак бросил трубку и тяжело опустился в кресло перед письменным столом. Некоторое время он сидел неподвижно, откинувшись на спинку кресла, запрокинув голову и закрыв глаза, потом провел по липкому лбу ладонью, брезгливо отер руку о жесткий обшлаг кителя и крикнул:

— Адъютант!

Адъютант немедленно явился.

— Прикажите затопить камин и дать мне горячего чаю, — сказал адмирал.

Потом он подвинул лежащую на столе карту ближе к горящей лампе и долго рассматривал идущие от станции Куломзино две линии железных дорог и две линии связи. Одна из них шла на Челябинск, другая — на Екатеринбург, и обе вели к фронту.

В кабинет на цыпочках вошел солдат с охапкой тонко наколотых дров и с целым пучком сухой бересты. Неслышно приблизившись к изразцовой печи, он стал укладывать в камин дрова.

Адмирал повернул голову и с ненавистью посмотрел на коротко постриженный затылок и на широкую спину солдата, как будто бы и он, этот безмолвный солдат, был одним из тех людей, которые сейчас восстали против него — верховного правителя Сибири.

В домиках поселка при станции Куломзино, в квартирах грузчиков и железнодорожных рабочих, этой ночью люди спали одетыми, а то и совсем не спали. Однако ни в одном окне свет не горел, и пройди в эту ночь по улице даже самый зоркий и внимательный человек, ему бы и в голову не пришло, что жители поселка к чему-то готовятся и только ждут условленного часа, чтобы высыпать из своих заснеженных домов.

В тусклом свете ущербного месяца дома под снежными шапками стояли темные и немые, как каменные глыбы. Даже узловая железнодорожная станция, всегда шумная и суетливая, в эту ночь притаилась и притихла — ни пыхтения паровозов, ни лязга вагонных буферов.

Для человека, посвященного в тайну ночи, тишина эта была особенно примечательной. Поэтому, выйдя на крыльцо посмотреть, далек ли рассвет, и послушать, все ли спокойно в поселке, Тимофей Берестнев испытывал такое чувство, будто он уже шел в бой и здесь, рядом, за полуразвалившимися поленницами дров, в засаде, его поджидали спрятавшиеся враги.

Ночь была морозная, но звезды, притушенные желтоватым светом месяца, едва проглядывали, неяркие и как бы затянутые поднявшимися к самому небу космами поземки, гуляющей по пустырю за поселком.

Взглянув на месяц, чтобы прикинуть, который идет час, Тимофей повернулся лицом к невидимому городу и прислушался в смутной надежде расслышать какие-нибудь звуки, которые бы подсказали ему, что там, за Иртышом, дело уже началось.

Тимофей был рядовым бойцом и о плане предстоящего восстания знал очень немного. От старшего своей пятерки, тоже станционного грузчика Куделина, он слышал, что восстание должно начаться в городских рабочих районах, что рабочих поддержат солдаты запасного полка омского гарнизона, которые должны освободить тюрьму и лагери военнопленных красноармейцев, что куломзинские рабочие выступят одновременно с городскими, чтобы отрезать Омск по линии железной дороги от соседних городов, откуда колчаковцам могла быть подана помощь.

Однако подробностей плана предстоящего восстания Тимофей не знал. Не знал он и того, пойдет ли сам вместе с частью куломзинских повстанцев на Омск или останется здесь — защищать станцию от возможного нападения белых со стороны Петропавловска или Тюмени.

Он постоял на крыльце, прислушиваясь и поглядывая на месяц, потом осторожно открыл дверь и вошел в дом.

Здесь в первой комнате, которая одновременно была и кухней, ожидали остальные бойцы пятерки. Трое, вытянувшись, лежали на полу возле большой русской печи, а один, сидя на корточках, курил, ярко раздувая огонек цыгарки. Это был старший пятерки, грузчик Куделин.

В не прикрытое ставней окно, выходящее во двор, глядел месяц. В его свете дым от цыгарки плавал над головой курящего Куделина серым клубком тумана.

С мороза в комнате показалось Тимофею жарко, как в бане.