Дежурный подбежал к толстому человечку, вытянулся в струнку и стал о чем-то рапортовать с особым усердием.

Нагих догадался, что коротконогий человечек был командующий армией.

Командарм выслушивал рапорт с явным нетерпением и хмурил лоб, который из-за огромных залысин простирался едва ли не до половины головы, не сидящей на плечах, а скорее всаженной в плечи. Толстая шея командарма была столь коротка, что ее вовсе не было приметно и, казалось, командарму не на чем повернуть головы, потому-то он и носит ее прямо, как приколоченную, и только косится по сторонам недобрыми глазами навыкате. Видимо, командарм находился в самом скверном расположении духа.

Нагих невольно вспомнил разговор человека в кителе с артиллеристом о каких-то крупных переменах в штабе.

— Пойдемте, наверное, можно, — сказал дежурный, вернувшись к лестнице, возле которой его ждал Василий. — Нам на второй этаж.

Он пошел немного впереди и шагал сразу через две ступеньки, беспрерывно оборачиваясь, чтобы посмотреть, не отстал ли Нагих.

На втором этаже было тише и меньше сновало народу, да и те, что проходили по коридору, ступали мягко, почти неслышно, и говорили вполголоса.

Нагих понял, что именно здесь находились те кабинеты, в которых был сосредоточен главный нерв управления армией.

«К кому же он ведет меня?» — думал Василий, шагая вслед за дежурным, хотел спросить, но не успел.

Дежурный вдруг круто повернул к одной из дверей и скрылся за нею, ни о чем не предупредив Нагих.

«Чего же это он? Идти за ним или нет?» — подумал Василий и остановился в нерешительности.

Дежурный долго не возвращался. Наконец он появился снова и, приоткрыв дверь, предложил Василию войти.

В раскрытую дверь Нагих увидел маленький столик с телефонными аппаратами и сидящего у столика человека в военной форме и при оружии. Решив, что это и есть комиссар, с которым предстояло говорить, Василий пошел было к нему, но военный кивнул на закрытую дверь в соседнюю комнату и сказал вполголоса:

— Пройдите, о вас уже доложено.

Стыдясь своей потрепанной одежды, Нагих несмело постучал в створ двери и тотчас же услышал негромкий голос:

— Войдите.

Нагих вошел.

Посреди комнаты, спиной к окнам, за которыми виднелись снежные шапки крыш, стоял невысокого роста человек в зеленом армейского сукна френче с большими накладными карманами, в военных шароварах и в высоких сапогах. Черные волнистые волосы его были зачесаны назад, и губы прикрыты густыми широкими усами. Он пристально и спокойно, но с любопытством посмотрел на Василия, так, будто хотел что-то прочесть в лице его, и сказал:

— Здравствуйте, товарищ.

— Здравствуйте, товарищ комиссар, — ответил Василий, одернул полушубок и остановился у двери, не решаясь идти дальше.

— Проходите, проходите… — Комиссар улыбнулся просто, по-товарищески, как будто, вглядевшись, узнал Василия, обрадовался ему и даже не обратил внимания на его заплатанный полушубок и смешную телячью шапку, которую тот смущенно мял в руках. — Вот сюда проходите, поближе к столу.

Комиссар скупым коротким жестом указал на стол, возле которого в беспорядке стояло несколько стульев. Очевидно, в этой комнате только что происходило какое-то совещание и только что из нее разошлись люди.

Василий неловко подошел к столу.

— Как ваша фамилия? — спросил комиссар.

— Нагих.

— Вы сибиряк?

— Сибиряк.

— И наверное из переселенцев? Наверное, ваш отец приобрел эту фамилию вместе с сибирской нуждой?

— Да, товарищ комиссар, мы из неблагополучных новоселов… — сказал Нагих.

— В какой район Сибири вы переселялись?

— В Приангарье. В Балаганский уезд, это в Иркутской губернии, — сказал Нагих и взглянул в глаза комиссара. В пристальном взгляде его карих блестящих глаз Василий прочел столько доброжелательства и понимания, словно и сам комиссар прошел трудную скитальческую жизнь переселенцев, все знал о их нужде и горе, и сам видел толпы голодных, оборванных людей, которых не приняла сибирская суровая земля и которые десятками тысяч возвращались назад за Уральский хребет, обездоленные, ненавидящие даже собственную жизнь, оставляя на пути своего возвращения тысячи деревянных крестов над безымянными могилами. — Только мы не устроились на земле, ушли в рабочие… Я был матросом на пароходе, — прибавил Василий и вдруг даже для себя неожиданно спросил: — А вы, товарищ комиссар, вы разве бывали в Сибири?

Едва приметная неуловимая улыбка тронула губы комиссара, такая, словно он вдруг вспомнил что-то давно прошедшее, может быть, дни своей юности.

— Три раза, — сказал комиссар. — В царской ссылке — в Нарыме, в Туруханском крае и как раз в Балаганском уезде, в селе Новая Уда. Лет пятнадцать назад…

Василий смотрел на комиссара со странным чувством. Скованность исчезла. Горечь, оставшаяся после разговора с военспецом, рассеялась. Может быть, простота обращения комиссара, может быть, то, что он разговаривал с ним, как равный с равным, и спросил о переселенцах Сибири, будто сразу поняв и распознав Василия, может быть, внимательный и пристальный взгляд его и улыбка, стершая грань разницы их положений, но что-то вдруг переродило Нагих. Он как бы со стороны увидел себя в новом свете, в свете отношения к нему комиссара, и в одну минуту его жизнь наполнилась новым и большим содержанием. Он уже не сомневался, что все то, что он нес сюда, в штаб 3-й армии, будет важно, значительно, нужно для общего дела. Жизнь его снова приобрела ценность — он снова находил себе место в общей борьбе, в рядах утерянных и снова найденных друзей.

— Вы большевик? — спросил комиссар.

— Большевик.

— Давно?

— С семнадцатого года. Я вступил в партию, когда был красногвардейцем.

— Очень хорошо, — сказал комиссар. — Поговорим как большевик с большевиком. Сейчас я узнал, что вы перешли через линию фронта, оттуда, из Сибири?

— Да, товарищ комиссар, мы перешли линию фронта втроем — я и еще двое рабочих.

— Где же они?

— Из дивизии сюда прислали меня одного.

— Значит, решили, что вы один справитесь за троих?

— Не знаю, товарищ комиссар, — сказал Василий. — Мы шли вместе, и, видать, в дивизии решили, что знаем одно и то же.

— А в Сибири вы тоже жили все вместе?

— Нет, товарищ комиссар, мы встретились незадолго перед переходом через фронт.

— Вот видите. Значит, трое могли бы здесь рассказать больше, чем вы один. Трое видели, наверное, больше одного.

— Меня здесь расспрашивали только о маршруте, по которому мы шли, да о белых войсках, встреченных на дороге, — сказал Василий.

— А о том, что делается в тылу белых?

— Командир, у которого я был, сказал мне, что этим, может быть, поинтересуется кто-нибудь по части политической…

Комиссар усмехнулся.

— Значит, войну отделили от политики. Значит, война сама по себе, а политика сама по себе? Значит, одни здесь занимаются только войной, а другие только политикой? Сомнительная политика…

Комиссар прошел из угла в угол комнаты легкими, неслышными шагами, потом остановился у окна и, достав из кармана трубку, стал набивать ее табаком.

— Но я прошу рассказать мне все, что вы знаете, и все, что вы видели, живя в тылу белых и переходя фронт: все, что касается и войны и политики.

Комиссар зажег спичку, раскурил трубку и, когда над трубкой поднялся голубой спокойный дымок, спросил:

— Когда вы перешли через линию фронта?

— Три дня тому назад.

— И только теперь вас вызвали в штаб?

— Да.

— Не торопились… Так рассказывайте, — проговорил комиссар после недолгой паузы. — Сначала расскажите о том, как живет за Уралом народ, а потом, как вы перешли линию фронта.

Нагих стал рассказывать. Говорил он торопливо, стараясь рассказать все, что знал. Он то забегал вперед, то возвращался назад, вдруг вспомнив что-нибудь такое, что казалось ему важным, а важным теперь казалось все. Малословный и замкнутый, сейчас он стал излишне многословен и совсем позабыл, что находится в штабе армии, в кабинете комиссара, человека, видимо, очень занятого.