Василий нагнулся и крепче затянул узел причальной веревки.

— Били? — угрюмо спросил Егор Матвеевич.

— Было. Парня-то рябого я вовсе никогда не встречал, а хозяина чайной где-то видел, только припомнить не могу. На него у меня подозрение, он и парня ко мне подослал, пусть его и остерегаются…

Василий нажал на нос лодки и глубже вдвинул ее кормой в воду.

Егор Матвеевич положил на днище лодки, под причальную веревку, куда не могла просочиться вода, узелок с харчами и ведерко.

— Сяду я, а ты оттолкни, — сказал Василий. — Прощай, дядя Егор.

— Прощай. Лодку-то на Стрелке не бросай, продай, ее купят, а деньги тебе во всех делах подмога.

Они глядели один на другого строго, без улыбки, словно не зная: обняться ли им на прощание по-родственному или просто пожать друг другу руки.

Нагих кивнул на серебряную лунную дорожку фарватера.

— По ней и поеду. Где самосплавом, где под веслами. Ходко получится — дорога прямая…

— Гляди не засни, — сказал Егор Матвеевич. — Как бы сонного-то в шиверу куда не занесло да лодку бы не перевернуло.

— До солнца выдюжу. А там к берегу пристану. За день-то высплюсь.

Нагих протянул Федотову руку, и вдруг разом они сорвали с себя шапки и троекратно поцеловались. А поцеловавшись, оба заспешили.

Нагих впрыгнул в лодку и взялся за весла. Егор Матвеевич, кряхтя, оттолкнул лодку на глубокую воду.

Василий взмахнул веслами. Лодка стала быстро удаляться от берега. Она миновала спокойные воды, вышла на быстрину и, все увеличивая скорость, пошла по светлой дорожке фарватера.

Егор Матвеевич стоял на берегу и смотрел ей вслед. Сначала он видел каждый взмах весел Василия, видел даже всплески капель, падающих с широких весел, потом лодка превратилась в темное пятнышко, в зыбкую тень и наконец совсем растаяла в лунной обманчивой дали.

На рассвете третьего дня после приезда в Могзон Лукин и Никита с котомками за плечами вышли из крохотного в два окна домика, стоящего на самой окраине станционного поселка, и сразу свернули в лес.

Легкий безветренный мороз бодрил, пласт снега в лесу был еще не глубок, и путники шли быстро.

В Могзоне Лукин собрал все сведения об отряде Полунина, но где именно находится отряд — разведать не мог. Говорили, что недавно в долине реки Ингоды был бой японцев с партизанами, что бой этот для партизан окончился неудачей и они отошли куда-то к лесам, но куда — никто не знал.

Предполагая, что партизаны сейчас где-нибудь в верховьях Ингоды, Лукин решил пересечь Яблоневый хребет лесом — дороги были небезопасны. На каждом шагу можно было ожидать встречи с каким-нибудь казачьим или японским разъездом.

Лукин шел впереди, Никита за ним в нескольких шагах. Лес становился все гуще и угрюмее. Белая пелена снега под деревьями не была тронута ни одним человеческим следом — видимо, охотники редко забредали сюда в эти тревожные дни.

И Никита и Лукин шли молча. Никита прислушивался к каждому лесному звуку и беспокойно оглядывался по сторонам. Ему казалось, что Лукин плохо знает дорогу, потерял запорошенные снегом тропы и идет наугад, петляя по лесу.

Солнца не было. Тяжелые рыхлые облака нависали над самыми вершинами белых деревьев.

«Где север? Где юг? — думал Никита, поглядывая на шагающего впереди Лукина. — Не сбились ли мы? Где тот проселок, который мы должны пересечь?..»

Белый лес простирался во все концы, однообразный и угрюмый, совсем такой же, как в начале пути.

«Петляем, — думал Никита. — Хоть бы солнце…»

Время тянулось медленно, и Никита не знал, сколько часов они идут по лесу — два или пять.

Но вдруг лес поредел, расступился и впереди обозначился неясный просвет.

— Дорога, — сказал Лукин.

Где-то свистнула синица и замолчала.

Лукин прислушался.

— Как будто тихо?

— Тихо… — сказал Никита.

— Теперь не задерживайся… Как бы не наскочить…

Они прошли несколько шагов, и перед ними открылась укатанная дорога с бесконечными следами от полозьев саней.

— Бежим, — сказал Лукин.

Они перебежали дорогу и укрылись в мелком ельнике.

Кругом снег был испещрен царапинами птичьих следов. В густых еловых зарослях пищали синицы.

Никита смотрел на острые птичьи следы, и они казались ему какими-то замысловатыми таинственными надписями.

— Переждем маленько и пойдем, — сказал Лукин. — Дорогу миновали, теперь, должно быть, недалеко, к вечеру доберемся.

В лесу было тихо. Небо прояснилось, и солнце, опускаясь к закату, осветило белые вершины деревьев.

— Пойдем, — сказал Лукин.

Они пробрались ельником, пересекли какую-то прогалину с тремя высокими соснами, и вдруг впереди лес снова расступился и снова обозначился просвет.

— Дорога, — шепотом сказал Никита.

— Дорога позади осталась… Ничего не понимаю… — проговорил Лукин, вглядываясь в просвет.

Они вышли на опушку и впереди увидели действительно дорогу. До нее метров на полтораста тянулась мелкая еловая поросль. Из снега зелеными крестиками торчали вершинки крохотных елочек, и среди них возвышались черные обгорелые пни. И от елочек, и от пней на чистый снег ложились голубоватые тени.

— Влево мы слишком взяли, на ту же дорогу вышли, — сказал Лукин. — Сколько раз здесь проходил, а сбился… Вон как зима все меняет — не узнаешь…

Он огляделся по сторонам, но вдруг нахмурился, и взгляд его остановился на крутом, уходящем в лес изгибе дороги.

— Ты что? — шепотом спросил Никита.

— Едет кто-то…

Никита насторожился и услышал едва внятное позвякивание стремян. Потом в лесу за изгибом дороги фыркнула лошадь.

Лукин за рукав потянул Никиту назад в ельник.

Они спрятались в густых зарослях и притаились.

Сквозь узкий просвет в ветвях елок Никита смотрел на желтоватую полосу дороги и не мог оторвать от нее глаз. Еловые иглы кололи ему лицо, за ворот с потревоженных ветвей сыпался снег. Однако он не замечал ни уколов игл, ни снега. Все его внимание было приковано к дороге. Он не замечал даже Лукина, который, пригнувшись, стоял рядом, в двух шагах от него.

Все явственнее и громче слышалось позвякивание стремян, потом заскрипел снег под копытами лошадей, и Никита увидел выехавших на дорогу всадников.

Их было трое. В огромных барсучьих папахах и в длинных бекешах, полами покрывающих не только седла, но и ноги ниже колен, всадники ехали в ряд, держа низкорослых мохнатых коней голова к голове.

Все трое были вооружены драгунскими винтовками и казацкими шашками без эфесов. На голых рукоятках шашек болтались черные нагайки.

Никита еще не успел проводить всадников взглядом, как снова раздался скрип снега и на дорогу выехал конный отряд человек в двадцать пять.

Впереди на гнедом коме, подбоченясь, ехал офицер. И ножны шашки его, и острая лука седла, и черная ременная портупея — все было покрыто кавказскими украшениями из чеканного серебра с чернением. Смуглолицый, с плоским носом и лихо закрученными тощими усиками, офицер поглядывал по сторонам своими раскосыми маленькими глазками, как бы отыскивая что-то по обочинам дороги.

Шагах в трех за офицером, построившись по трое в ряд, ехали кавалеристы в таких же, как первые всадники, барсучьих папахах и нагольных бекешах.

«Как на прогулку едут», — думал Никита, сокрушаясь, что у него нет винтовки и что он лишен возможности выстрелом спять с седла офицера, и вдруг увидел в последних рядах эскадронной колонны человека в черном рабочем полушубке.

Человека окружал конный конвой с шашками наголо. Шел он торопливым шагом, заложив руки в карманы, ссутулившись и низко опустив голову, покрытую до бровей меховой шапкой.

«Арестованный… Куда его ведут? В Могзон или на казнь…»

Никита осторожно раздвинул ветви, стараясь разглядеть лицо арестованного, но тут произошло что-то совсем непонятное.

Офицер повернулся к строю всадников и негромко крикнул:

— Ай-да!

В то же мгновение человек в полушубке, как по команде, бросился с дороги в сторону и побежал к лесу.