С алыми лентами, вплетенными в косы, притихшая и торжественная, бродила она по комнатам, не в состоянии заняться никаким делом, и поминутно выскакивала на улицу послушать, не гремит ли уже музыка.

В том году рано наступила весенняя капель. С черных кружевных ветвей раскидистых берез в Сукачевском саду свисали зубчатые сосульки, и тонкие ветви гнулись под их тяжестью. Небо было без единого облачка и такой глубокой синевы, какая бывает только ранней весной, когда ни одна пылинка не туманит ее. Солнце к полдню грело все теплее и разгоралось ярче. Оно отражалось во всем: и в лужицах на талом снегу, и в стеклах по-праздничному протертых с мелом окон домов, и в прозрачных сосульках на березовых ветвях, и даже в глазах прохожих.

Лена долго стояла за воротами, прислушиваясь к шуму города и глядя, как в светлую лужицу под водосточной трубой падают звонкие капли воды, потом улыбнулась и, стараясь не замочить праздничных туфель, на цыпочках пошла к крыльцу.

Куцый петух соседки, впервые выпущенный из зимнего курятника во двор, поджимая озябшую ногу, стоял на просохшей ступеньке крыльца, подставив под солнечные лучи налившийся кровью гребень. Он закатывал под бровь радужный глаз и склонял голову набок, не то прислушиваясь к звукам весенней капели, не то любуясь синевой неба. Пышная грива петуха, грива из тончайших красных, синих и зеленых перьев, вспыхивала разноцветными огнями.

«Если не спугну его со ступеньки, значит, они приедут…» — загадала Лена и, затаив дыхание, проскользнула сторонкой к дверям.

Петух насторожился, тряхнул гребнем, приподнял крылья, но решив, что опасность уже миновала, только переступил на другую ногу.

«Приедут… приедут…» — ликуя, подумала Лена и вбежала в дом.

Ксенья сидела у окна за газетой. Прасковья Васильевна, гладко причесанная, с маленькой сколотой шпильками шишечкой редких волос на самом затылке, в черном старинном платье с узкими рукавами и бесконечными оборками разглаживала утюгом на обеденном столе кружевную черную шаль.

— Ну что? — спросила она Лену. — Не заиграла еще музыка?

— Нет, — сказала Лена, — еще не играет… А на улице до чего же хорошо, не уходила бы совсем. Настоящая весна — тепло и с крыш капает, кругом лужи…

— И ноги, поди, промочила? — Прасковья Васильевна беспокойно посмотрела на новые туфли Лены.

— Нет, не промочила, — недовольно сказала Лена и нахмурилась. «Туфли, — подумала она. — Найдет же о чем спрашивать… Ну, а если бы промочила? Пустяки какие…»

Все это утро казалось ей необычным и значительным, и уж если стоило говорить, то говорить только о чем-нибудь очень важном и приятном.

Она отошла к дивану и, расправив платье, села в ожидании, когда наконец Прасковья Васильевна закончит свои сборы и можно будет идти встречать вступающие в город войска. Ей очень хотелось поговорить об этом, но Ксенья читала, углубившись в газету, а Прасковья Васильевна так была поглощена разглаживанием слежавшейся в сундуке старинной шали, что даже прикусила от усердия кончик чуть высунутого языка.

Наконец, Лена не выдержала молчания, поднялась с дивана и подошла к Ксенье. Та взглянула на нее и спросила улыбнувшись:

— Томишься?

— Да ведь идти пора, — нетерпеливо сказала Лена. — Пока пойдем, да пока что… А вдруг они раньше приедут немножко? Возьмут и приедут раньше, а мы их и не встретим… Опоздаем…

— Не опоздаем, — сказала Прасковья Васильевна. — И так едва не до зари собираться стали, куда же тут опоздать…

— Ах, какая вы! — в досаде воскликнула Лена. — А если, говорю, они раньше придут немножко?

— Уж в какой час назначено, в тот и придут, — сказала Прасковья Васильевна, пробуя послюненным пальцем утюг. — Это не мы с тобой, а армия. У них на все свой час есть, не так чтобы, когда вздумали, тогда и поехали… — Она сощурила смеющиеся глаза, посмотрела на Лену и прибавила: — Там таких торопыг-непосед, как ты, нету…

Лена пожала плечами и отвернулась к окну. Она снова увидела освещенный солнцем двор, за ним ветви деревьев, украшенные светящимися сосульками, и во дворе петуха. Спустившись со ступенек крылечка, он шагал по мокрому снегу, вытянув шею, насколько мог, и смешно к самой груди поднимая ноги, словно боялся промочить их.

Лена вспомнила свое гадание, взглянула на Ксенью и сказала:

— А тебе, наверное, очень обидно дома оставаться?

— Конечно, обидно, — ответила Ксенья. — Да ведь ничего не поделаешь — раз доктор запретил, приходится подчиняться. Я на тебя рассчитываю, потом ты мне все расскажешь…

— Да-да, я все расскажу, все запомню, — оживившись, сказала Лена. — И, как только их встретим, сейчас же все вместе сюда…

Ксенья удивленно подняла брови.

— Кто все вместе?

Лена замялась, опустила глаза, потом снова подняла их на Ксенью и тихо сказала:

— Ну, если они придут…

— Да кто они-то? — Ксенья отложила газету и пристально смотрела на Лену.

— Никита… Товарищ Лукин… — покраснев, проговорила Лена.

Прасковья Васильевна так быстро поставила утюг на перевернутую самоварную конфорку, что, казалось, рассердившись, стукнула им.

— Господи, боже мой, да откуда они тут возьмутся? — растерянно проговорила она. — Да ты что, разве что-нибудь слышала?

— Ничего я не слышала… Но ведь армия приходит, и они могут прийти, — сказала Лена.

— Армия приходит с запада, а не с востока, — сказала Ксенья, почему-то нахмурившись. — И ты, пожалуйста, не придумывай невозможного.

— Я не придумываю… А может быть…

— Ничего не может быть, — сказала Ксенья.

— Да что они, на крыльях, что ли, перелетят через все японские войска? — неуверенно проговорила Прасковья Васильевна, однако заспешила: видимо, слова Лены зародили в ней надежду и в самом деле сегодня встретить Никиту. — Коли ты слыхала что-нибудь, так лучше прямо скажи, — прибавила она. — Попусту о таком лучше не мечтать, только сердце себе бередить будешь…

— Андрей Никанорыч рассказывал, — сказала Лена.

Ксенья еще строже посмотрела на нее.

— Что рассказывал?

— Что наши войска с партизанами встречались и что эти партизаны с востока пришли, — сказала Лена. — Вот с ними и Никита…

— Не выдумывай, — сказала Ксенья. — Эти партизаны из каких-нибудь ближних сел, а не из-под Читы.

Лена промолчала. Однако слова Ксеньи не убедили ее и она попрежнему продолжала верить, что сегодня непременно встретится с Никитой.

— Пойдемте, — тихо сказала она Прасковье Васильевне. — Теперь пора, наверное…

— Пойдем, пойдем… — Прасковья Васильевна торопливо накинула на плечи только что выглаженную шаль и пошла в переднюю надевать шубу.

По улицам города двигалось столько народу, что с первых же шагов Лена отчаялась увидеть парадное шествие армии.

— Да пойдемте же скорее, — таща за рукав шубы, торопила она Прасковью Васильевну. — Все места займут, и мы ничего не увидим. Говорила, что не успеем, вот и не успели.

— Да куда не успеем-то, — едва поспевая за Леной, уговаривала ее Прасковья Васильевна. — Видишь, народ идет, и мы с ним потихоньку. Все увидят, и мы увидим. Куда бежать-то?

— Нет-нет, — не слушаясь, говорила Лена, увлекая Прасковью Васильевну в самую гущу толпящегося народа. — Скорее нужно… Ах, ничего вы не понимаете…

Город шумел, и на улицах было так тесно, словно все до единого жителя, от мала до велика, вышли из своих домов.

Красные флаги над подъездами каменных зданий, сверкающие под солнечными лучами пятна снега на крышах небольших деревянных домиков, сияние лужиц на оголенной мостовой, люди, двигающиеся по тротуарам пестрыми и шумными потоками, колонны марширующих с пением рабочих, развевающиеся над ними знамена, шпалеры дружинников с горящими остриями штыков — все это пьянило Лену. Ее охватило такое же чувство веселия и страха, какое она испытывала в раннем детстве на качелях, когда раскачиваемая отцом доска стремительно взмывала выше столбов перекладины, чуть не в самое поднебесье, и глазам открывалось все вокруг, весь мир: и зеленая полянка в желтых цветах, и голубая речушка, и белые гуси на песчаной косе, и лес, и небо, и облака, такие же ослепительно белые, как гуси. Так же, как тогда на качелях, у нее захватывало дух и так же, как тогда, словно поднявшись на огромную высоту, она видела все сразу: и солнце, и голубое небо, и красные флаги, как бы летящие по воздуху, и золото знамен, и веселые лица людей.