— Какие мои лета еще, — говорил он. — Я мужик в силе. Вот пашенку вспашу, ать-два, и готово — хлеб в закромах. Вы сами себе живите да добра наживайте…

Однако с Савелием Кленом Анюта прожила недолго. В дни Октябрьской революции он стал красногвардейцем и в январе 1918 года был убит в первых боях с бандами атамана Семенова, ворвавшимися в Забайкалье из Маньчжурии.

Анюта осталась одна и вскоре, когда власть в Забайкалье захватили белояпонцы, переехала с Черновских копей в Черемухово, в отцовскую избушку, попавшую теперь в центр разросшегося села.

Это все, что узнал Никита об Анюте из рассказов Тихона Гавриловича. Но разве этого было достаточно? Никита хотел знать куда больше. Из расспросов Анюты ничего не выходило — она была неразговорчива и не любила говорить о себе. Обычно она сидела с какой-нибудь работой, рассеянно слушала, о чем говорят отец с Нестеровым, и молчала.

«О чем она думает всегда? Почему молчит?» — старался разгадать замкнутость Анюты Никита, торопливо шагая по сельской улице к домику Тихона Гавриловича.

Был тот час ранних сумерек, когда в домах еще не зажигают света и над трубами жарко вытопленных печей перестают виться лохматые дымы; когда деревенские ребятишки, весь день гомонившие на льду реки, наконец разбредутся по избам и смолкают даже охрипшие за день дворовые псы; тот час, когда стихают все звуки села и в голубом, до синевы сгущающемся свечении уходящего дня спускается вечер с первой своей, еще неяркой и пугливой, звездой на востоке.

Никита прошел притихшей улицей, растворил шаткую калитку домика Анюты и остановился в нерешительности. Он увидел уже хорошо знакомый ему двор, низенькое крылечко с косыми ступеньками, снежный сугроб, наметенный под самое окно, и настежь распахнутую стайку. Саней возле стайки не было.

Это испугало Никиту.

«Неужели уехала куда-нибудь? Неужели ее нет дома?» — подумал он, вдруг почувствовав, что не будь сейчас Анны Тихоновны дома, это станет для него настоящим горем.

Подумал и поверил. Без всякой надежды поднялся он на крыльцо и без всякой надежды толкнул дверь.

И вдруг дверь растворилась.

Никита вбежал в дом и увидел Анюту. Она стояла посреди комнаты, может быть, ожидая его. Может быть, она услыхала скрип калитки, может быть, по шагам на ступеньках поняла, что это он, и пошла ему навстречу, но остановилась, не доходя до порога.

— Анюта, — обрадованно воскликнул Никита. — А я уж думал, уехала куда-нибудь…

— Куда же я уеду, — сказала Анюта. — Мне некуда ехать…

Никита скинул полушубок, снял шапку и бросил их на скамью в угол.

— К тебе торопился. Прибегаю, а стайка настежь… — проговорил он и осекся, случайно сказав Анюте «ты».

Она пристально посмотрела на него.

— Плохо же торопился… Думала, не заедешь больше и больше я тебя не увижу…

Говорила она тихо, будто по секрету, и голос ее в пустой избе звучал глухо и неуверенно.

И то, что она тоже сказала ему «ты», и обрадовало и испугало Никиту. Он впервые остался с Анютой один на один в пустой избе, впервые она сказала ему «ты» и впервые говорила таким голосом, будто поведывала о себе какую-то тайну.

— Разве я мог… — сказал Никита.

Анюта отошла в темный угол избы и присела на кровать, отогнув край покрывала.

— Лена уехала, теперь, может быть, тебе и не к чему было… Я ведь не знаю… — тихо сказала она.

— И говорить об этом не стоит… — сказал Никита.

Он прошелся по избе, остановился у окна и посмотрел на улицу. Снег под окном лежал синеватыми глыбами. Сумерки заволокли деревню, но ни в одной избе еще не горел свет.

Анюта сидела, положив руки на колени. В полумраке лица ее не было видно. Может быть, для этого она и ушла в темный угол избы.

— Хотел сначала с Лукиным о тебе поговорить, — сказал Никита.

— Как знаешь…

— Может быть, завтра поговорю.

Анюта молчала.

Теперь Никите непременно нужно было увидеть ее лицо. Он подошел к койке и нерешительно присел на краешек рядом с Анютой.

— Я поговорю, — сказал он и, протянув руку, сам не понимая, что делает, вдруг обнял Анюту; обнял и тотчас же испугался того, что сделал.

Но Анюта не отстранилась и не оттолкнула его. Он совсем близко увидел ее глаза с незнакомым, каким-то рассеянным взглядом… Она тесно придвинулась к нему и, как наскучавшаяся девочка, прижалась, обвив его шею руками.

Как бы в самом себе ощущая ее порывистое дыхание, даже биение ее сердца, Никита бережно прижал Анюту к себе восхищенный, восторженный и потрясенный…

— Постой, — прошептала Анюта. — Я закрою дверь…

Она отстранила Никиту, подошла к двери и закрыла ее на крючок.

Было уже совсем темно, когда за окнами послышался скрип саней и нетерпеливое пофыркивание лошади, просящейся в ограду.

— Тятя приехал, — сказала Анна Тихоновна и поднялась с кровати. — А темень-то на улице уже, темень-то…

Она подошла к столу и засветила лампу.

Красноватое пламя загоревшегося фитиля осветило лицо Анны Тихоновны, и она показалась Никите совсем молоденькой — девочкой, сверстницей его детских лет. Он сидел на кровати, любуясь Анютой, и досадовал, что так рано вернулся Тихон Гаврилович. Сейчас кроме Анюты, ему никого не хотелось видеть.

Анна Тихоновна поправила волосы и вернулась к кровати.

— Пойди, помоги тяте коня выпрячь, — сказала она, дотронувшись до плеча Никиты. — А я тут приберу маленько…

— И правда, пойти нужно, — проговорил Никита, и смущенный и обрадованный той простотой, с которой обратилась к нему Анна Тихоновна. — Замерз, наверное, старик…

Он подошел к двери, накинул на плечи полушубок и вышел на улицу.

На небе уже горели частые звезды. Там и тут светились рыжеватые огоньки деревенских изб.

Тихон Гаврилович вводил лошадь в распахнутые ворота. Он покрякивал от мороза, посапывая и отдуваясь с таким усердием, словно это могло согреть его.

— Иди в избу, грейся, — крикнул Нестеров, спускаясь с крыльца, — я мерина приберу…

— А, Никита, — обрадовался Тихон Гаврилович. — Не забыл, понаведался… Только к чему из избы выскочил? Не дело гостю на этаком морозе с конем возиться, иди в тепло. Я сам мигом управлюсь. У меня не задержится — ать-два, и готово… Ты лучше Анюте скажи, чтобы чай грела. Беда холодно, хоть на печь садись. Шибко к крещенью гнет, мерин — и тот едва дюжит…

Никита затворил ворота за въехавшими во двор санями, но в избу не пошел, стал помогать Пряничникову распрягать лошадь.

Тихон Гаврилович в этот вечер был более обычного суетлив и разговорчив. Никита заметил, что от него пахнет самогоном.

— Или гостить к кому ездил? — спросил он, распутывая окаменевшую на морозе кожаную супонь.

— Гостить — ни у кого не гостил, а поднести — поднесли, — сказал Тихон Гаврилович, суетясь около саней. — Подсели попутчики и угостили…

— Вижу, что угостили, — сказал Никита.

— Сбрую-то в избу занести придется, — проговорил Тихон Гаврилович, то ли не расслышав слов Нестерова, то ли не желая их слышать. — Настыла, не дай бог, что камень сделалась…

Топчась на месте, Пряничников собрал в охапку хомут, шлею, вожжи и засеменил к крыльцу.

— Сделай, слышь, уважение, заведи мерина в стайку, — попросил он Никиту, обернувшись уже у дверей избы.

— Ладно, — сказал Никита.

Он завел мерина, привязал его к колоде и, бросив ему охапку сена, вышел снова во двор.

Идти в избу слушать полупьяную болтовню Тихона Гавриловича не хотелось, но идти было нужно, хотя бы для того, чтобы проститься с Анютой. Никита, как бы нарочно оттягивая время, медлил. Он обошел двор, проверил, хорошо ли прикрыты ворота, подтащил розвальни ближе к стайке, чтобы опереть о стену поднятые вверх оглобли, потом остановился у крыльца и долго смотрел в небо на разгоревшиеся звезды.

В селе было так тихо, что отчетливо слышался даже шорох подмерзающего снега.

Никита простоял до тех пор, пока холод не начал пронизывать полушубок, и вернулся в избу.