— Вы лучше не ждите, а спать ложитесь. Выспаться нужно как следует — до света вставать придется, — сказал Никита. — До завтра, Лена.

— До завтра, — сказала Лена.

Анна Тихоновна накинула шаль и пошла проводить Нестерова до ворот.

В деревне гасли последние огни. Над церквушкой у погоста узким серпом стоял месяц.

— Уходите? — спросила Анюта, когда они с Никитой подошли к плетню.

— Да, еще письмо домой написать нужно, — сказал Никита.

— Я не о том… Совсем уходите? Отряд ваш?

Анюта остановилась у ворот и пристально смотрела на Никиту.

— Не знаю… Война, всяко может случиться…

— Тогда и я с вами… Попросите товарища Лукина…

— О чем же?

— Чтобы и мне с вами… Не могу я… Не могу здесь оставаться. Как вы уйдете, они снова вернутся… Опостылело мне на них глядеть… Не бабье дело, может, ваши товарищи скажут, нет, бабье тоже… Объясните товарищам: у нее, мол, мужа белые убили: объясните: ей, мол, среди нас место… Как же я тут останусь, если вы уйдете? Пожалуйста, попросите…

Лицо Анюты сейчас было совсем таким же, как при первой встрече с Никитой, когда она просила принять ее хлеб.

— Я не помешаю…

— Но ведь мы пока не уходим… Я не знаю, — проговорил Никита. — Но я поговорю, я попрошу его…

— Пожалуйста, попросите…

Анюта повернулась, не глядя на Никиту, и пошла к избе.

Никита смотрел ей вслед. Не оборачиваясь, торопливо, она поднялась по ступенькам крыльца и скрылась за дверью.

— Анюта! — позвал Никита, но Анна Тихоновна не услышала.

Дверь захлопнулась.

Никита постоял недолго у плетня, с грустью глядя на опустевшее крыльцо, потом приоткрыл ворота и вышел на улицу.

Ему было жалко Анюту и страшно за нее. Он шел медленно, и беспокойное чувство собственного бессилия помочь Лене и Анне Тихоновне, помочь и сделать их счастливыми томило его, будто и он тоже был чем-то виновен в их несчастьях, в их горе.

Около круглого дома, в котором еще только четыре дня назад лежал раненый Косояров, Никита остановился.

В окнах дома сейчас света не было, и они глядели темными провалами. И весь он рядом с невысокими избами казался нелепо огромным и угрюмым, как выброшенный на берег и всеми покинутый корабль. Длинная черная тень ложилась от него на заснеженную улицу, и чудилось, от нее, от этой тени, во все стороны расползалась та мертвящая тишина, в которой притаилось и затихло селение.

Но вдруг послышались шаги идущих строем людей. Они гулко раздавались в тишине бодрым поскрипыванием хрустящего снега. Сам воздух, казалось, запел, свистя и прищелкивая, как в зимнюю стужу поет в ночной степи разгорающийся приветливый костер.

Никита обернулся. К темному круглому дому приближался полувзвод партизан, идущих на смену полевым караулам у берега реки.

Никита одернул полушубок и, невольно соблюдая ритм шагов полувзвода, пошел к избушке, в которой все еще едва приметно теплился огонек и в которой Лукин, может быть, писал письмо Ксенье.

Лену провожали в дорогу, когда еще не вставало солнце. Было пасмурно, как в ненастье, и только за рекой, над чернеющим лесом, в дыму низких облаков чуть прорезалась узенькая полоска восхода.

К избенке переселенца Пряничникова подкатили широкие сани, запряженные парой сытых долгогривых лошадей. Пегая пристяжная бежала скоком и, как бы обидевшись на коренника, низко к земле держала на отлет отнесенную голову, так низко, что горячий белый пар, вырывающийся из широко раздутых ноздрей, обжигал снег. А гнедой рослый коренник, равнодушный ко всему на свете, шел размашистой рысью, далеко вперед выбрасывая ноги, и, задрав голову под самую дугу, гремел бубенцами.

Никита увидел лошадей еще из окна и удивился богатству упряжки.

«Откуда они таких добрых лошадей достали? — подумал он. — И в самом деле, любой встречный посчитает, что какие-нибудь богатые едут».

Заслышав звон бубенцов, к окну подошли все: и Лена, и Лукин, и Анюта, и даже Тихон Гаврилович.

— Хорошо снарядились, хорошо, — говорил Лукин, разглядывая сани, в которых сидела закутанная в тулуп женщина и какой-то мужчина в черной бараньей шубе, опоясанной широким кумачовым поясом. — Такие кони сто верст пронесут — не пристанут…

Сани, развернувшись в улице, остановились у ворот. Пристяжная, изогнув шею, нетерпеливо била ногой снег. Коренник поматывал головой так, словно все еще покачивался на бегу.

Тихон Гаврилович сразу заспешил, засуетился, схватил Ленину дорожную корзиночку и бросился было к дверям, но Анюта остановила его.

— Подождите, тятя, перед дорогой посидеть надо…

Все сели на лавках вдоль стен. Лена, уже одетая в шубу и валенки, подошла и села рядом с Никитой.

И Нестеров вдруг почувствовал, что ему жалко теперь расставаться с тяготившей его прежде заботой о Лене. За пять дней, проведенных вместе с Леной, дней, показавшихся ему долгими, как месяц, он привык к ней. Он приходил в домик Тихона Гавриловича, как в свою семью; теперь семья распадалась.

Никите было грустно.

«Может быть, завтра придется расстаться и с Анютой», — подумал он и посмотрел на Анну Тихоновну.

Она сидела строгая, но спокойная. Руки ее неподвижно лежали на коленях. Она даже не заметила, что Никита посмотрел на нее.

— Пора, — сказал Лукин и поднялся с лавки. — Прощай, Лена.

Все вышли за ворота. Женщина в санях подвинулась, освобождая Лене место рядом с собой, отдернула платок, закрывающий ей рот, и сказала:

— Я тетка Настя, твоя попутчица до самого города. Познакомимся… Садись поудобнее, поедем шибко, как бы других не задержать. На перекрестке дорог они нас дожидаться станут…

Анна Тихоновна обняла Лену и усадила в сани.

— Прощай, Лена, — сказал Лукин, протягивая Лене руку. — Письмо передай да все о нас подробно Ксенье расскажи.

Тихон Гаврилович приладил в задке саней Ленину корзинку.

Возница разобрал вожжи и, обернувшись к Лукину, спросил:

— Можно трогать?

— Трогай, — сказал Лукин.

Лена посмотрела на Никиту, ожидая, когда он станет прощаться с ней.

— Нет-нет, я еще немного провожу тебя, — сказал Никита и впрыгнул в уже тронувшиеся сани. — Хоть до сворота на реку.

Лошади с места взяли крупной рысью. Словно радуясь быстроте своего бега, они все набавляли ход, и пристяжная уже у третьего дома сбилась с рыси и заскакала, забрасывая седоков летящими из-под копыт комьями снега.

Замелькали избы, все, как одна, с задымившими трубами, женщины с коромыслами на плечах сворачивали с дороги и глядели вслед убегающим саням, дивясь, что в такую рань, когда солнце еще не поднялось над лесом, скачут невесть куда, как из свадебного пьяного поезда, сани с такой богатой упряжкой шустрых коней.

Мохнатые разношерстные псы, почуяв чужих лошадей, с нетерпеливым лаем вылезали из подворотен и кидались вслед саням.

Но вот псы поотстали и, тявкая уже без азарта, разбрелись по дворам, впереди показалась заснеженная река с голубой полосой над прорубью, сани свернули вправо, пролетели мимо старенькой церквушки с огромным замком на железных дверях, обогнули погост на холме и понеслись по накатанной дороге в степь навстречу разгорающейся утренней заре.

Ветер, усиленный быстрой ездой, рванул в лицо.

Нестеров подвинулся ближе к Лене и, теплее укутывая ее в доху, сказал:

— Представится такой случай, как сегодня, непременно тебе письмо пришлю.

— Пожалуйста, пришли…

Никита увидел Ленины ожидающие глаза, наклонится и поцеловал ее, почувствовав на губах у себя холод ее рдеющих от мороза щек.

— Я буду ждать тебя, — шепотом сказала Лена. — Ты ведь непременно приедешь? Непременно?

— Вот и сворот к переезду, — сказал, оборачиваясь, возница. — Видно, вам здесь слезать придется…

— Да-да, — сказал Никита и выпрыгнул из приостановившихся сапой. — Прощай, Лена… Я непременно приеду…

Лошади дружно налегли в хомуты, и сани снова быстро заскользили по дороге, оставляя за собой сверкающие следы подрезных полозьев.