Однако Наталья не замечала ненависти толстухи. Все, что произошло с ней: новая тюремная обстановка, люди одной с ней судьбы, начинающаяся дружба с Ольгой Владимировной, новости, которые чуть ли не каждый час приносили с воли только что арестованные женщины, все это поглощало ее мысли и чувства.
Утром она слушала рассказы женщин с удивительно похожей на ее собственную судьбой, днем либо разговаривала с Ольгой Владимировной, либо, чтобы чем-нибудь заняться, изучала азбуку тюремного телеграфа, предусмотрительно начерченную прежними заключенными на дощатых нарах и в укромных уголках тюремных стен. Азбука была проста. В маленьком четырехугольнике на сетке мелких квадратиков были нанесены буквы, и каждая буква выстукивалась в два приема. Первые редкие удары означали номер ряда, вторые, более частые, — номер буквы в ряду.
Чтобы понимать стук и научиться самому передавать сообщения в соседние камеры, нужны были только практика и навык. Но что было делать в пустые тюремные часы? И скоро Наталья, изучив азбуку, стала понимать немой разговор камер.
Ночью, сидя на нарах в ожидании очереди на сон, она вспоминала свою жизнь на воле, Василия, Василису Петровну, брата; думала о них и прислушивалась к едва уловимому постукиванию «телеграфа».
— Тук-тук-тук… тук-тук… тук-тук-тук… — работал тюремный телеграф. — Тук-тук-тук…
И Наталья букву за буквой слагала слова:
— На сергинско-уфалейских заводах рабочие забастовали…
— Тук-тук-тук… Тук-тук-тук…
— В Тюмени и в Туринске восстали мобилизованные солдаты…
— Тук-тук-тук… Тук-тук-тук…
— Андреев десять лет каторги… передайте жене… Шостак умер после допроса в тюремной больнице…
Телеграф стучал до рассвета, и до рассвета к его тревожному стуку прислушивались «дежурные телеграфистки» и женщины, ожидающие места на нарах, чтобы лечь и уснуть.
Так было каждую ночь. Но в ночь на 4 апреля было особенно тревожно. Что-то случилось с городской электростанцией и лампочка под потолком камеры горела вполнакала. Все придавили густые тени, и стены казались черными.
Наталья в полудремоте сидела у ног спящей Ольги Владимировны, и перед ней, как в дыму, колыхалась и словно куда-то плыла камера, похожая на плот, сбитый из человеческих тел.
Наталья знала, что на приеме телеграмм дежурит лежащая рядом с Ольгой Владимировной седая суровая женщина, недавно привезенная из Перми в группе арестованных большевиков, знала, что Ольга Владимировна утром расскажет ей, Наталье, все новости, сообщенные из соседней камеры, но все же помимо воли прислушивалась к стуку телеграфа. И сами собой в мозгу возникали буквы и строились в ряды слов:
— Зотов расстрелян… В Челябинске провал… Семен предатель… Сообщите всем…
Наталья вытянула шею, зажмурила глаза и, стараясь не дышать, вслушивалась в стук.
«Провал… Предатель…» — думала она, не в состоянии различить, стучит ли это ее сердце или стучит тюремный телеграф.
И вдруг она услышала шепот:
— Что? Что? Переспросите, кто предатель? Какой Семен?
Это шептала Ольга Владимировна, но Наталья даже не оглянулась. Словно ничего не слыша, она только ниже опустила голову и покосилась исподлобья на спящую толстуху. Та лежала навзничь, запрокинув голову, и спокойно дышала, приоткрыв рот.
Опять послышался стук, но теперь стучали с этой стороны стены. Наталья поняла, что это соседка Ольги Владимировны переспрашивает, кто такой Семен.
Потом стук прекратился. Наталья долго ждала ответа, но телеграф молчал — может быть, в соседнюю камеру заглянул надзиратель.
Только теперь Наталья обернулась.
Ольга Владимировна лежала, приподнявшись на руках, и смотрела в стену так, словно на стене были написаны переданные тюремным телеграфом страшные слова.
— Молчат, — сказала соседка Ольги Владимировны. — Наверное, им что-нибудь помешало…
— Да, — сказала Ольга Владимировна. — Но, может быть, они еще застучат… Я буду ждать… Вы тоже не поняли, кто такой Семен?
— Я боюсь понять… — сказала седая женщина.
Ольга Владимировна заметила, что на нее смотрит Наталья, и стала подниматься на парах.
— Ты ложись, Наташа, — сказала она. — Я выспалась, поспи теперь ты.
Наталья еще дальше отодвинулась на край нар.
— Нет-нет, я совсем не хочу спать… Вы лежите, вы, пожалуйста, лежите…
Но Ольга Владимировна уже поднялась.
— Полежи и заснешь, — сказала она. — Зачем же будет пустовать место…
Ступая по нарам осторожно, чтобы не потревожить спящих, она сделала три шага и села, поджав под себя ноги. Потом она отвернулась и стала смотреть на черный четырехугольник маленького тюремного окна едва не под самым потолком.
Наталья легла на согретое Ольгой Владимировной место и натянула на плечи шаль.
Ей хотелось плакать.
15
Телеграф молчал всю ночь.
Наталья лежала с открытыми глазами, и каждый шорох заставлял ее приподнимать голову.
«Предатель…»
Ей было страшно — казалось, что вот-вот сейчас откроется дверь и в камеру войдут контрразведчики, чтобы увести Ольгу Владимировну.
«Предатель… — думала она. — Значит, он многих выдал и там на воле и рассказал о тех, кто уже в тюрьме… Может быть, он рассказал и об Ольге Владимировне… Она спросила: «Какой Семен?»… Значит, она знает какого-то Семена, который мог выдать…»
Наталье хотелось расспросить Ольгу Владимировну и о челябинском провале и о Семене, но всякий раз, уже приподнявшись на лежанке и взглянув на Ольгу Владимировну, она не решалась заговорить.
Ольга Владимировна сидела, низко опустив голову и закрыв глаза. Казалось, она сидя спала крепким сном.
И Наталья снова ложилась, снова натягивала на плечи шаль и снова прислушивалась к пугающим шагам в коридоре.
Так пролежала она до рассвета.
Лампочка на потолке погасла, и в сером тумане начали светлеть беленые кирпичи стен.
Наталья села на нарах. Кругом, вялые и угрюмые, поднимались женщины. Начинался тюремный день. Нигде не было слышно разговоров, и в движениях женщин, убирающих с нар свои постели (пальто, шубы и головные платки), чувствовалась какая-то непонятная торопливость, словно они ожидали, что вот-вот случится что-то и они не успеют собрать своих вещей. Во всех лицах было общее выражение тоски и тревоги, словно, очнувшись от сновидений, все женщины вновь переживали все то, что пережили в первый день заключения.
Ольга Владимировна сидела на краю нар и расчесывала волосы. Наталья подвинулась к ней и спросила:
— Вы знали его?
— Нет, — сказала Ольга Владимировна, — я его не знала, но разве это имеет какое-нибудь значение… Это наше общее горе…
— Общее горе… — повторила Наталья. — Я понимаю… Но вас он не знает?
— Нет, — сказала Ольга Владимировна. — Наверное, он меня не знает.
— А ее? — Наталья говорила шепотом, чтобы не услышала седая женщина, которая эту ночь дежурила на «телеграфе».
— Лидию Ивановну? Может быть… — сказала Ольга Владимировна.
— Почему она сказала: «…боюсь понять…»
— Она прежде была в Челябинске, потом жила здесь, и, может быть, он знал ее.
Наталья обернулась. Лидия Ивановна, стоя на коленях, свертывала пальто, служившее ей постелью, и аккуратно разглаживала на нем складки.
— Значит, ее знали и в Челябинске? — спросила Наталья, но Ольга Владимировна не ответила.
В замочной скважине щелкнул ключ, дверь камеры отворилась, и за дверью раздался сипловатый голос:
— Выходи на оправку.
Две женщины — дежурные по камере — подняли тяжелую парашу и вынесли в коридор. И вслед за ними одна за другой потянулись заключенные.
Надзиратель, постукивая ключом по железной двери, считал проходящих.
Когда после умывания Наталья вместе со всеми вернулась назад в камеру, она снова увидела надзирателя. Поставив ногу на скамью, он стоял у короткой стороны стола и, улыбаясь, оглядывал женщин. На столе лежал ворох какого-то тряпья и подальше курились паром большие металлические чайники, окруженные глиняными кружками.
