Но она ни разу не встретила ни одного человека и не услыхала хотя бы скрипа шагов в стороне. Промелькнет в тумане тень дерева или телеграфного столба, и снова все поглощено белой мглой, слепящей больше, чем самая темная ночь.

«Наверное, из тюрьмы все пошли другими улицами, — думала Ксенья. — Другими улицами… Хоть бы один человек… Правильно ли я иду?»

Она остановилась и только теперь заметила, что кругом стало тихо. Не было больше слышно ни грохота артиллерии, ни винтовочных выстрелов на Ушаковке; казалось, белый туман, как ватой, заткнул ей уши.

«Тихо как…» — Ксенья прислушалась, потом осторожно пошла дальше. Теперь она слышала только скрип собственных каблуков, вонзающихся в плотно притоптанный снег, и сама не знала, где она идет. Забор давно кончился, и Ксенья думала, что это улица, что она пересекает какую-то улицу, но улица оказалась слишком широкой. Может быть, это был какой-нибудь пустырь?

«Пустырь? Но где это? Где? Хотя бы снова послышались выстрелы…» — Ксенья остановилась, вглядывалась в непроницаемый белый туман и слушала.

Она не чувствовала больше ног, и руки стали, как деревянные, — пальцы не хотели сгибаться.

«Боже мой, как холодно, как холодно…»

И вдруг в стороне, где-то в неподвижных клубах белого тумана, звякнула сломавшаяся льдинка.

«Река?» — Ксенье почудилось, что где-то совсем близко плещет вода, и вдруг она услышала скрип шагов. Кто-то шел прямо к ней.

— Постойте, подождите! — крикнула Ксенья и бросилась вперед.

Шаги заскрипели сильнее, в тумане заколыхалась сероватая тень, и внезапно перед Ксеньей возник человек в белом от инея полушубке. Он был высокого роста, и ей приходилось смотреть на него снизу вверх.

— Какого черта, — хрипло сказал человек. — Какого черта вы так копаетесь? Где санитары с носилками?

— Я не знаю… Я никого не встречала здесь… — растерянно сказала Ксенья. — Я…

— Не знаете, а они там вмерзают в лед. Вы понимаете, вмерзают заживо в лед…

— Нет, — сказала Ксенья. — Я не понимаю. Кто вмерзает в лед?

— Раненые… Тысячу раз повторять — раненые, — раздраженно сказал человек. — Ангарская вода хлынула в пойму Ушаковки. Где-то в низовьях затор льдов, вода все прибывает и прибывает… Они вмерзают в лед. Когда придут санитары?

— Я не знаю, — сказала Ксенья. — Там никого нет… Я не слышала ничьих шагов…

— Передайте им, что, если санитары не придут немедленно, все раненые погибнут… Погибнут… Они вмерзают в лед. Снять людей из цепи мы не можем, белые подбросили подкрепление… Егеря, семеновцы… Мы не можем взять из цепи ни одного человека… Передайте…

— Я не знаю, о ком вы говорите… Кому передать? — спросила Ксенья.

Человек в полушубке близко наклонился к ее лицу. Она увидела сросшиеся у переносицы седые от инея брови и красную ленту на папахе.

— Разве вы не из Красного Креста? — сказал он. — Я думал: вы из Красного Креста…

— Нет, я из тюрьмы… Нас только что освободили… Я шла к монастырю и сбилась… Туман… — сказала Ксенья. — Но я передам, только скажите кому… Я передам…

— В Красный Крест… Может быть, санитары тоже сбились с пути и блуждают где-нибудь в тумане?

— Надо стрелять, — сказала Ксенья. — Надо стрелять, тогда они придут, тогда они разыщут вас…

— Да, нужно стрелять. Другого выхода нет, — сказал человек в полушубке и вдруг вскрикнул: — У вас совсем белое лицо. Трите снегом, сейчас же трите снегом и идите, скорее идите, монастырь здесь недалеко. Мы будем стрелять, а вы идите от выстрелов, прямо от выстрелов, и упретесь в монастырь, непременно упретесь… — Он быстро повернулся и пошел в сторону от Ксеньи.

Она только мгновение видела его спину. Он исчез, поглощенный сомкнувшимся за ним туманом. В белой мгле послышался скрип удаляющихся шагов и позвякивание крошащихся льдинок.

Ксенья столкнулась с Силовым в дверях его избы. Старик собрался куда-то уходить. На нем был полушубок, пимы с красными разводами и стариковская шапка, похожая на упавшее с дерева воронье гнездо.

Увидав Ксенью, Силов приостановился, потом попятился в полутемные сенцы, широко распахнув дверь.

— Ксенья Владимировна! Голубушка! Проходите… Живы, значит? Проходите, проходите…

— Они там вмерзают в лед, — сказала Ксенья. — Нужно скорее, нужно сейчас же… Пойдите вы, я не могу… Кого-нибудь из Красного Креста… Пусть ведут санитаров в пойму… Вы слышите — стреляют… — Она прислушалась к выстрелам, которые служили ей вехами в тумане, когда она шла к монастырю. — Слышите? Пусть туда и ведут — на выстрелы, прямо на выстрелы… Там их встретят… Там раненые, они вмерзают в лед…

Силов смотрел на Ксенью, как на человека в бреду. Он взял ее за рукав пальто, провел в комнату, усадил на табурет и вдруг всплеснул руками.

— Эко, обморозились… Ксенья Владимировна. Чисто живого места нет, и лоб, и щеки…

Он засуетился, бестолково мечась по избе, потом схватил со скамьи ведро с водой и выбежал на улицу, забыв прикрыть дверь.

В комнату хлынул белый пар. Он испугал Ксенью, как туман в пойме. Она хотела подняться, чтобы закрыть дверь, но не могла — каждое усилие причиняло ей боль.

К счастью, дверь оставалась открытой недолго. В сенцах стукнула щеколда, и в комнату вбежал запыхавшийся Силов. Ведро у него в руках было полным-полно пушистого снега. Теперь он плотно прикрыл дверь и, поставив ведро на пол, опустился перед Ксеньей на колени.

— Загребайте руками снег-то, загребайте и лицо трите, ровно умывайтесь, а я ноги погляжу. Однако и ноги познобили, ишь обутка-то какая, не по морозу…

Он снял с Ксеньи туфли и бросил к печи. Туфли стукнули об пол, как каменные.

— Настыли, не приведи бог, как железо…

Ксенья опустила руки в ведро со снегом и не почувствовала холода. Пальцы едва сгибались.

— А где Андрей? Где Платон Михайлович? — спросила она.

— Ночью тут были, а сейчас там… — Силов кивнул на окно. — Ночью и начали. Да вы трите, трите шибчей лицо-то, потом поговорим, все обскажу, — сказал он, старательно растирая Ксеньины бесчувственные ноги. — Первым делом растереть надо, шибко прихватило…

— А где Лена? Где Прасковья Васильевна?

— Недели, чо ли, две у меня прожили, как вас-то каратели забрали, потом к себе переехали. Ничего, живут, — сказал Силов. — Теперь белякам не до них — и в Знаменском бой и за Ангарой бой… Партизаны, слыхать, там подошли.

— Партизаны?

— И сюда движутся по Якутскому тракту. Сын-то, должно, навстречу им выехал — об этом говорили… Скоро должны прибыть. Сила большая…

— Да-да, это хорошо, — сказала Ксенья и вдруг вскрикнула от боли — все суставы пальцев заломило, словно они были расплющены какой-то внезапно навалившейся тяжестью.

— Чуют? — спросил Силов, продолжая растирать снегом Ксеньины ноги.

— Больно, — сказала Ксенья.

— Это ладно — значит, отходят. Вот и лицо порозовело. Теперь и к печке можно, под шубу.

— Больно, — сказала Ксенья и вдруг спохватилась, что Силов все еще здесь, а не пошел поторопить санитаров. — Что же это мы… Идите скорее, Никанор Степанович, идите… Спасибо вам, я сама управлюсь, а вы идите. В ушаковскую пойму вода хлынула, а там раненые… Нужно Красный Крест предупредить, чтобы скорее туда шли…

— Вода хлынула? Раненые? — сказал Силов, очевидно, только теперь поняв, о чем говорила ему Ксенья на крыльце.

Он помог ей добраться до кровати и лечь.

— Вода хлынула… Ишь, какое дело… — проговорил он. — Пойду я, а вы лежите, без меня никуда не трогайтесь.

Он накрыл Ксенью тяжелой собачьей дохой и поспешно вышел из избы.

В окне все еще стоял плотный белый туман. Выстрелы потрескивали так, будто это с мороза лопались еловые бревна в стенах избы. И Ксенье казалось, что туман проникает в комнату и сквозь оконные стекла и сквозь расщеленные бревна — холодный белый туман. Она куталась в доху и не могла согреться. Озноб путал мысли. В них было как-то все сразу, все вместе, ничем не разделенное, переходящее из одного в другое: и восстание, и Лена, и Андрей, уехавший навстречу партизанам, и туман, остановивший удачный бой, и ангарская вода, хлынувшая в пойму Ушаковки…