Генерал Войцеховский прислал Иркутскому ревкому ультиматум.
Он требовал, чтобы красные войска без боя покинули Иркутск и ушли на север не ближе чем за сто километров, он требовал выдать ему всех колчаковских министров и самого адмирала, он требовал передать ему весь золотой государственный запас и обещал тогда пробыть в городе только три дня и увести армию дальше на восток.
Иркутск спешно готовился к обороне. Надвигающаяся тридцатипятитысячная армия головорезов генерала Войцеховского была серьезной угрозой.
7
Только вечером Андрей Силов вырвал час свободного времени, чтобы перевезти выздоравливающую Ксенью из госпиталя домой, и, когда снова возвращался в дружину, было уже темно.
Мороз к ночи усиливался и щипал щеки. Луна еще не всходила, и все черное небо было усеяно крупными яркими звездами.
— Звезды-то как разъярились, — проговорил Андрей, влезая в сани. — К утру крепко схватит, не вздохнешь…
— И сейчас ладно, — сказал возница, умащиваясь на козлах. — Ишь, кони-то как куржой пошли, в темноте и то белеются… — Он ударил вожжой коренного, и лошади с места взяли крупной рысью. Холодной пылью из-под копыт полетел хрупкий с мороза снег.
Андрей натянул на колени медвежью полость и, отворачиваясь от ветра, глядел на звезды, плывущие куда-то в непроглядное черное пространство.
Мысли у Андрея были тревожные. Фронт приблизился к Иркутску, каппелевцы напирали, и со дня на день можно было ожидать боев в самом городе, сейчас затихшем и притаившемся.
Андрея угнетало, что он сейчас был здесь, в городе, а не на фронте, где шел непрерывный ожесточенный бой с каппелевцами, рвущимися к городу, и где решалась судьба Иркутска. Он несколько раз просился вместе со своей дружиной туда, за Ангару, в бой — не пустили, оставили на охране. И тут, в городе, был свой фронт, только скрытый. Снова зашевелились белогвардейцы, кто-то разбрасывал по улицам портреты Колчака, чья-то рука работала для его освобождения — у самой тюрьмы дружинники обнаружили тайный склад оружия.
Сани повернули в переулок и остановились у высоких тесовых ворот. Скрип полозьев смолк, но разгоряченные быстрым бегом лошади все еще пофыркивали и просились бежать, беспокойно переступая ногами. Под их копытами снег хрустел, визжал и посвистывал так громко, будто где-то рядом по плотному снежному настилу шел наметом целый взвод всадников.
И вдруг откуда-то издалека из черной прорвы ночи донесся пушечный выстрел.
Часовой, маршировавший возле ворот, остановился и замер, глядя на небо, словно именно оттуда донесся этот встревоживший его выстрел.
Андрей, прислушиваясь, вылезал из саней.
— Орудие ударило? — спросил он.
— Похоже, что оно, — сказал часовой, все также глядя в небо.
— За Ангарой?
— Должно, там…
— Не ослышались мы? — сказал Андрей. — Где же это из пушек стрелять могут?
— Не иначе, на Иннокентьевской, — сказал часовой. — По морозу-то оно далеко несет — воздух, что железо, настыл, хоть лемехи куй…
— Может, так что… — проговорил возница, оборачиваясь на козлах. Он был плотно закутан в ямщицкий тулуп и в темноте казался круглым, как шар. — Очень просто — кто-нибудь ручную гранату метнул. Народ не обученный, а все с оружием. Намедни один товарищ гранатой-то беда переполоху наделал и себя малость не порешил вовсе… Снаряжал ее да из рук выпустил, она и зашумела…
Но возница оборвал свой рассказ, не закончив. Со стороны Ангары опять донесся глухой удар выстрела. Теперь он показался Андрею ближе и отчетливее — несомненно, это стреляла пушка.
— Вот тебе и «может, так что»… — сказал Андрей вознице и быстро пошел к калитке.
Часовой снова замаршировал у ворот. Возница стал заворачивать лошадей.
Казарма дружины была во дворе, и еще от калитки Андрей увидел яркие огоньки самокруток и услышал голоса дружинников.
Когда он подошел к крыльцу, голоса смолкли и кто-то, очевидно, узнав его в темноте, сказал:
— Орудия за Ангарой бьют, товарищ Силов…
— Я слышал, — сказал Андрей. — На Иннокентьевской…
На мгновение наступила тишина, потом кто-то спросил:
— А мы что же, так тут и будем сидеть?
И не успел еще Андрей ответить, как враз заговорили дружинники.
— Это что же получается?
— Кто это придумал, чтобы дружину в казармах держать, когда под городом бой идет? Или сюда гостей ждать будем?
— Ты бы, Андрей Силыч, похлопотал перед штабом… Скажи, вся дружина требует, чтобы на фронт…
— Город тоже так не оставишь, и здесь войска нужны, — сказал Андрей и огляделся, в темноте не различая лиц говорящих. — А просьбу вашу, чтобы нас на фронт отправили, передам. Сейчас со штабом по телефону свяжусь…
Дружинники молча расступились, пропуская Андрея к дверям. Он вошел в казарму, миновал полутемный коридор и распахнул дверь в маленькую комнату, которая служила канцелярией дружины.
Навстречу Силову от стола с аппаратом полевого телефона поднялся дежурный.
— Что нового? — спросил Силов.
— Час назад выслал ночных патрулей… А тут пакет получен, пять сургучных печатей… — сказал дежурный.
— Где пакет?
Дежурный подошел к двери и, прежде чем достать из-за пазухи пакет, плотно прикрыл ее.
— Вот, — сказал он, вернувшись к Андрею, — пять сургучных печатей, видать, дело важное.
Андрей взял пакет. На конверте широким размашистым почерком было написано:
«Весьма срочно. Секретно. Начальнику дружины товарищу Силову в собственные руки».
Андрей вскрыл пакет и прочел приказание. В нем говорилось, что в связи с тревожным положением в городе дружину всю ночь держать под ружьем наготове, а самому Силову во главе команды стойких, проверенных бойцов к часу ночи явиться в тюрьму для выполнения особого задания.
— Не на фронт ли, товарищ Силов, нас направляют? — не удержался дежурный.
— Нет, на охрану города. — Андрей аккуратно сложил приказание и, расстегнув шубу, спрятал его в боковой карман пиджака.
— Значит, опять не на фронт?
Андрей вдруг рассердился.
— Знают, куда направить… Не нам с тобой решать…
— Волынка, — сказал дежурный.
8
Ветер усилился, и орудийные выстрелы стали слышны в городе даже в домах, за закрытыми дверями. Услышал выстрелы и Колчак у себя в одиночной камере. Однако они не удивили его. Он знал и о наступлении каппелевцев и об ультиматуме генерала Войцеховского. Чья-то услужливая рука подбросила ему записку. Он нашел записку у себя на койке под подушкой, когда вернулся в камеру после очередной тюремной прогулки.
Записка оказалась от княжны Тимиревой. Княжна писала, что каппелевцы вышли на железную дорогу и наступают, что Войцеховский прислал ультиматум, и спрашивала, что думает адмирал обо всем этом и как он относится к ультиматуму. Она просила Колчака ответить ей и послать письмо по тому же каналу тюремной почты, по которому он получит ее записку.
У Колчака возродились надежды. Он хотел написать Тимиревой, что генерал Войцеховский обладает достаточной силой для разгрома слабых рабочих дружин, и может быть, в какую-нибудь из ближайших ночей тюрьма будет освобождена, что нужно ждать и надеяться, однако он не написал этого. Он остерегся. «А вдруг записка попадет в чужие руки? А вдруг кто-нибудь из тюремных служителей согласился передать ему записку лишь для того, чтобы выведать его мысли? Нет, он не позволит им обмануть себя, он сам обманет их».
Он вырвал клочок бумаги из оставшейся у него в кармане записной книжки и написал:
«На ультиматум смотрю скептически. Думаю, что это только ускорит неизбежное».
Потом он свернул клочок бумаги квадратиком и положил под подушку, на то самое место, где нашел записку Тимиревой.
Теперь он был доволен. Его записка попала в руки тех, для кого и писалась. В тот же день вечером во время обыска в камере ее нашел под подушкой и унес надзиратель.
