Адмирал был доволен собой. Все случилось так, как он предугадал, и ему казалось, что он надежно припрятал какую-то страшную неотвратимую улику.
— На ультиматум смотрю скептически… На ультиматум смотрю скептически… — мысленно повторял он, прислушиваясь к пушечным выстрелам и поглядывая на белеющее под скошенным потолком оконце. — Думаю, что это только ускорит неизбежное…
«Неизбежное…» — вдруг испуганно подумал он в суеверном страхе. — «Неизбежное…» — Ему показалось, что он сам наклика́л беду.
Он не мог усидеть на койке, встал и прошелся по камере — три шага вперед и три шага назад. Камера была тесной, а теперь как будто стала еще теснее, словно сами собой сдвинулись кирпичные стены со следами облезшей извести. Лампочка под потолком мигала и горела вполнакала.
«Нет, этого не случится, этого не должно случиться… — думал Колчак, успокаивая себя. — Они еще не закончили допроса, они еще не судили меня и даже не составили обвинительного заключения… Войцеховский успеет… Я был всероссийской властью, и они должны запросить Москву, на это уйдет время…»
Он остановился и прислушался. За окном раздавались глухие удары, будто где-то под ветром хлопала тяжелая дверь.
«Стреляют… Это артиллерия Войцеховского. Он уже недалеко. Только бы скорее…»
Колчак снова прошелся взад-вперед по камере, и снова к нему вернулась мысль о следствии. Он вспомнил все девять допросов. Ему не мешали говорить, никто из следственной комиссии не перебивал его, и он подробно рассказывал длинную историю своей сорокашестилетней жизни. Так было до девятого, вчерашнего допроса, и вдруг следователи стали нетерпеливы. Им, казалось, наскучило слушать рассказы о русско-японской войне, о Порт-Артуре, о морских плаваниях и северных экспедициях, в которых пришлось побывать ему, и они сразу перешли к делу — к дням его правления Сибирью. Они стали задавать вопросы, и каждый вопрос повергал его в растерянность и страх. Они напомнили ему об омском восстании, о пятистах рабочих, расстрелянных в Куломзине, о казни политзаключенных по его личному приказу. Они спрашивали о полевых судах, которые судили уже расстрелянных, и о заложниках, повешенных на телеграфных столбах едва ли не вдоль всей великой Сибирской магистрали, они спрашивали о сожженных селах, о людях, под пытками сошедших с ума, о до смерти забитых шомполами во время публичных порок, об арестованных, пропавших в тюрьме без вести…
Колчак остановился посреди камеры, ссутулился и неподвижным взглядом уперся в кирпичную стену.
«Почему они стали так торопиться? Но ведь они не закончили следствия… Они должны закончить следствие…»
Он смотрел в каменную стену, стараясь разгадать — почему следователи стали так торопливы, и вдруг увидел на сером кирпиче слова, нацарапанные острием, может быть, сапожного гвоздя.
«Дорогие мои, я не боюсь смерти потому, что остаетесь жить вы…»
Колчак нахмурился и прочел еще раз, до боли в глазах вглядываясь в нацарапанные на кирпиче слова, точно за ними, за каменной стеной, он надеялся разглядеть лицо человека, который написал, что не боится смерти.
«Кто он? Большевистский комиссар? Приговоренный к смерти красногвардеец? Пойманный партизан? Кому он пишет?»
На мгновение в нем снова проснулся верховный правитель, верховный правитель и главный контрразведчик, который должен был все понять, распутать все тайные нити, связующие непокорный ему народ, и, умертвив своих врагов, найти и умертвить их друзей, могущих стать еще более опасными врагами.
«Кому он писал?.. «Дорогие мои…» Где они? Сколько их?»
Ему стало страшно и захотелось скорее сцарапать надпись, уничтожить ее, как улику, как вещественное доказательство.
«А если они придут сюда и увидят…»
Он протянул было руку, но не осмелился дотронуться до надписи. Страх остановил его.
«А вдруг надзиратель посмотрит в глазок…»
Он втянул голову в плечи, скосил глаза на дверь и не дышал.
Он понял, что у каждого казненного им оставались братья и друзья и теперь все эти братья и друзья собрались вместе, чтобы отмстить ему.
Да, он не ошибался. За время его страшного владычества ему не удалось террором убить человеческую любовь и дружбу, не удалось страхом разъединить народ и разделить людей. Любовь и дружба победили страх. Да, у каждого казненного им остались в жизни друзья: по пять, по десять друзей, а у каждого из друзей тоже друзья… Их теперь насчитывались тысячи, десятки тысяч, миллионы, и все они несли ненависть к нему — поработителю народа. И вот настал срок, настал день возмездия, и все они двинулись против него и сейчас шли за ангарские берега, чтобы схватиться с бандами еще верных ему солдат и отстоять город.
За окном опять раздались глухие удары пушечных выстрелов. Колчаку показалось, что они стали громче, отчетливее, как будто пушки стреляли совсем близко, где-то на окраине Знаменского предместья. Ему померещилась даже пулеметная дробь на улицах.
«Значит, Войцеховский ворвался в предместье… Значит, Войцеховский недалеко…»
Колчак глотнул воздух, освобождаясь от спазмы удушья, и прислушался. Теперь ему почудился шум возле тюрьмы и голоса людей.
«Идут…»
Он схватил шубу, не попадая в рукава, надел ее, нахлобучил папаху и шагнул к дверям.
В коридоре действительно раздались шаги. Торопливо шли несколько человек.
Колчак запахнул шубу и прислушался.
Шаги остановились возле его камеры. Потом звякнул замок, дверь растворилась и в ее просвете адмирал увидел невысокого человека с большим лбом и бровями, низко нависающими на глаза.
Человек вошел в камеру, но не закрыл за собой дверь и остановился в шаге от нее.
— Я пришел объявить вам приговор, — сказал он. — Объявить постановление Революционного комитета.
Произнес он это таким спокойным и таким ровным голосом, что Колчак сразу не понял, чего касается это постановление, и подумал, что его хотят увезти куда-нибудь подальше от фронта, подальше от наступающих каппелевцев. И опять он услышал позади, за окном глухие удары пушечных выстрелов.
Человек, вошедший в камеру, повернулся вполоборота, чтобы свет лампочки под потолком падал на листок бумаги, который он держал в руке, и прочел:
«Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент… установлено таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения; по городу разбрасываются портреты Колчака…»
Колчак вглядывался в лицо человека, силясь понять, о чем дальше будет читать он, но видел только широкий лоб его, огромные залысины и пучки нависших над глазами бровей. И вдруг он заметил позади человека, в коридоре, вооруженных людей в таких же черных рабочих полушубках, какие он видел из окна своего салон-вагона на станции Иннокентьевской.
«С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего «ответа» упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба, — читал дальше человек. — Все это заставляет признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своей целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся — Колчака и его сподвижников…»
Колчак слушал, стараясь не пропустить ни одного слова, но внимание его отвлекали люди в черных рабочих полушубках — «Кто они? Зачем?» — и слова постановления Революционного комитета не оставались в памяти и мелькали, плохо понятые и неосмысленные.
«Обязанный предупредить бесцельные жертвы и не допустить город до ужасов гражданской войны, — читал человек, — а равно основываясь на данных следственного материала и постановлениях Совета Народных Комиссаров Российской Социалистической Федеративной Республики, объявивших Колчака и его правительство вне закона — Иркутский военно-революционный комитет постановил: 1. Бывшего «верховного правителя» — адмирала Колчака и 2. Бывшего председателя совета министров — Пепеляева — расстрелять».
