Егор Матвеевич вытянулся на кровати во всю длину своего огромного тела, подложил под щеку кулак и уже задремал было, когда во дворе снова тявкнула краснопегая и зарычал разбуженный ею рваноухий кобель.

«Чуют кого-то…» — Егор Матвеевич приподнял голову.

Опять ему почудились шаги на улице возле дома. Нет, теперь уже в самом деле… И вдруг явственно раздался легкий стук в окно стряпной половины избы.

Егор Матвеевич вздрогнул и быстро поднялся с кровати.

— Ох ты, господи, — зашептала Марфа Петровна. — В избу к нам кто-то просится… Не казаки ли? Не дознались ли…

— Каки казаки… Казаки, однако, не так бы загремели… Не иначе, Никита или кто от него посыльным… — сказал Егор Матвеевич и прошел в стряпную половину.

Напрягая зрение, он увидал в темном окне мутное пятно. Похоже было, что на улице стоял человек, прижавшись щекой к стеклу, и слушал, что делается в избе.

Егор Матвеевич подошел к окну и негромко спросил:

— Кто?

— Это я, дядя Егор, — услыхал он сдержанный хриплый голос. — Это я — Васька Нагих…

— Васька!

— Тише, тише… Выдь на крыльцо да собак приструнь, как бы не разбрехались… И света не зажигай, не нужен он, свет, сейчас. Я к плетню подойду…

— Петровна, слышь, племянник Васька явился, — окрикнул Егор Матвеевич Марфу Петровну. — Да света не запаливай, не нужный он, свет-то, говорит…

Егор Матвеевич вышел на крыльцо, цыкнул на угрожающе рычащего рваноухого кобеля и спустился к плетню.

На реке рыбаки все еще лучили рыбу. В рыжих отсветах их костра Федотов увидел стоящего у калитки Василия. Был он без шапки, без пояса, босой, с засученными до колен гачами и в такой мятой рубахе, будто ее изжевали телята.

— Эко ты… — в замешательстве проговорил Егор Матвеевич. — Проходи, проходи в избу-то…

Он растворил заскрипевшую калитку, а сам пошел к навесу, чтобы собаки, видя хозяина, не забрехали на чужого человека.

Марфа Петровна в нижней юбке и ночной кофте белой тенью появилась в дверях.

— Осторожней ступай-то. В избе страсть темно, хоть глаз коли. Лампадку бы засветить, поди, лампадку-то можно? Все свет…

— Лампадку засвети, — сказал Василий. — Лампадка у иных богомольных всю ночь горит.

Василий в темноте нащупал табуретку, придвинул ее к печи и сел, прижавшись к теплой беленой стенке.

Марфа Петровна зажгла лампаду. Скупой свет упал на лицо Василия, темное, как лик на старинной иконе.

Он дрожал, лязгая зубами, и потирал посиневшие руки.

— Застыл? — входя в избу, спросил Егор Матвеевич.

— Застыл, дядя Егор. Цыганский пот прошибает… — Василий теснее прижался к печи. — Студеная ночь, а вода в Ангаре еще студенее…

— Да ты, Петровна, шкалик ему поднеси, — спохватился Федотов. — Пущай погреется…

Марфа вышла в спальную половину избы, где у нее, втайне от мужа, хранился запас водки, и тотчас же вернулась с налитым до краев стаканом.

— Выпей-ка, легче станет, — сказала она, поднося стакан Василию.

Он взял стакан, залпом выпил водку и застонал, зажав рукой рот.

— Да закусить-то, закусить ему дай. Может, голодный он вовсе, — засуетился Егор Матвеевич и бросился в кладовую.

Марфа Петровна, вздыхая и охая, выбежала следом за ним. Вернулись они, неся в руках калачи и вяленую рыбу.

— Ишь, как замутило, — сказал Егор Матвеевич и протянул Василию калач. — Поешь, сразу все как рукой сымет.

Василий отломил кусочек калача и стал лениво жевать его. Казалось, он не ел, а исполнял какую-то неприятную, но важную работу. Он охмелел от выпитой водки и теперь сидел, опустив голову и прикрыв глаза.

«И словом о Никите не заикнется, а кажись друзья были», — подумал Егор Матвеевич, очищая для Василия рыбу от сухой ломающейся шкурки.

— А Никиту-то у нас казаки забрали… — сказал он, не дождавшись вопроса.

— Знаю. — Василий приподнял голову, но тотчас же снова опустил ее на руки. — Я его видал.

— Где видал? — разом спросили и Егор Матвеевич и Марфа Петровна.

— На барже мы вместе плыли — он новобранцем, а я арестантом. Он в Иркутск уплыл, а я сюда назад подался.

Егор Матвеевич взглянул на босые ноги Василия, на его измятую рубаху и сразу все понял.

— Водой ушел? — спросил он.

— Водой.

— Вплавь?

— Лодки нам никто не подаст, пришлось плыть.

Марфа Петровна вздохнула. Василий пошевелил пальцами голой ноги, как бы проверяя, хорошо ли они отогрелись.

— Где бросился? — спросил Егор Матвеевич.

— На барже, говорю, из Братского острога плыл. Где мог броситься, сам подумай…

— Да неужто ты в порог осмелился?

— Нужда пристегнет — осмелишься, — сказал Василий, поежился и потер лоб.

— Этакий порог проплыл?

— Пронесло… Между камней протащило… — Нагих еще ниже опустил голову и замолчал.

Егор Матвеевич стоял, роняя на пол лоскутья сухой рыбьей шкурки.

— Чего так сидеть-то, — сказала Марфа Петровна. — Переоденься и Егоровы сапоги обуй. К столу садись, самовар поставить недолго. Чаю попей, скорее согреешься, всухомятку какая еда…

— Чаю попью, жажда меня мучит, — согласился Василий. — Только света не зажигай…

Марфа Петровна пошла разыскивать для Василия одежду и обутки. Егор Матвеевич принялся щепать лучину для самовара.

Нагих сидел, опершись локтями о колени и обхватив руками голову. Глаза у него были закрыты не то в дремоте, не то в глубокой задумчивости.

В ночной тишине даже сквозь закрытые окна доносился глухой гул Падуна. Сухо потрескивали под ножом Федотова откалываемые лучинки.

— Жалко парня — погибнуть может, — вдруг проговорил Нагих и снова замолчал.

— Наказывал я ему зорко глядеть, — сказал Егор Матвеевич. — Уйдет он от них, как ты ушел.

— Молод он! — сказал Василий.

— Молодость — не глупость. — Егор Матвеевич зажег пучок лучинок и стал вправлять их пламенем вниз в жаровню самовара. — Он парень смышленый.

— Да не шибко же смышленый-то, — сказал Нагих. — Увидал меня на барже, и ну рукой махать да кланяться…

Марфа Петровна принесла Василию старые сапоги Егора Матвеевича, портянки и белье.

— Оболокайся да исть садись, а я тебе покеда на печке постель постелю. За ночь-то отогреешься куда с добром, — сказала она. — Выспишься, а утром глядеть да гадать будем, что далее делать.

— Утром я уже далеко буду, — сказал Василий. — И постель мне не стели. Ложиться я не стану, идти нужно…

— Куда пойдешь? — вскинулся Егор Матвеевич. — Некуды тебе идти. Я тебя на таежной заимке от всех глаз схороню, никто не дознается.

Василий покачал головой.

— Пойду, — упрямо сказал он. — На таежной заимке жить — что в могиле лежать… Пойду я, дядя Егор, пойду, а ты мне уйти пособи, одежонку какую ни на есть достань да лодку завалящую, лишь бы на воде только держала. Я рекой до Стрелки сплавлюсь, а там по Енисею пароходом до самого до Красноярска…

— Погодил бы маленько, — принялся уговаривать Василия Егор Матвеевич. — На заимке пожил бы, отдохнул бы да одумался, силешек бы набрал… Куда ты таким пойдешь? Глядеть на тебя, вовсе ты больной…

— Одумываться мне нечего, — ответил Нагих. Лицо его порозовело — хмель от выпитой водки давал себя значь все сильнее. Василий стал разговорчив, и на губах его появилась хмельная усмешка. — Пока я к тебе шел, я все обсудил. Поеду в Красноярск, а там дальше по железной дороге до самого Екатеринбурга, к фронту ближе… В Екатеринбурге огляжусь да одумаюсь. А тут что мне делать? Тут мне оставаться никак нельзя. Меня от порогов к Иркутску вдоль всей Ангары знают. Носа не кажи — опять заберут. Один раз, ладно, ушел, а другой — как придется… Ни себе пользы, ни людям…

— Неужто вовсе Сибирь надумал бросить, с родных мест уйти? — спросил Егор Матвеевич. — Там у тебя ни родных, ни сродных…

Василий улыбнулся и покачал головой.

— Родня у меня везде, дядя Егор. Куда глазом ни кинь — всюду родня… А в Екатеринбурге дружок есть закадычный — Пашка Берестнев… Солдатчину мы с ним вместе отбывали, с иркутскими юнкерами в семнадцатом дрались… Теперь он в Екатеринбурге на заводе работает, в листопрокатном цехе, и меня звал. На пароходе работа сезонная, зимой где не робить, а надо робить… Поеду к нему, а там видно будет, — Василий помолчал и, задумавшись, прибавил: — Только сюда я, дядя Егор, непременно вернусь. Не век Сибири под ярмом быть, неправда, пробьет час…