На площади уже выстраивалась какая-то воинская часть в бело-зеленых погонах. По улице длинной вереницей катились сани, запряженные сытыми одномастными лошадьми. Толстые кучера в синих кафтанах, опоясанных цветными шарфами, по-разбойничьи гикали на зазевавшихся пешеходов.

Василий понял: вся знать города торопилась на сборище в честь победы.

На рослых вороных жеребцах, заложенных в дышло, прокатил единственный в городе, а потому всем известный, вытянутый, как жердь в феске, турок — князь Риза-Кули-Мирза; пронесся возок председателя биржевого комитета — признанного вождя торгово-промышленного класса Урала, главной опоры власти диктатора; под охранным конвоем краснолампасых казаков проехали широкие с медвежьей полостью сани начальника Уральского края, и за ними потянулись троечные, парные, одиночные сани, саночки, скачки и козыречки купцов, горнопромышленников, заводчиков, владельцев золотых приисков, городских администраторов, чиновников, иностранных советников и концессионеров; разные сани по чину и рангу, все с важными и нарядными седоками.

Ехали какие-то генералы и полковники, мелькали военные шинели всех наций: американские, английские, французские, чешские, даже итальянские…

Василий шел быстро, стараясь не смотреть по сторонам и не примечать веселых праздничных лиц купцов и генералов. Шум города раздражал и пугал его. Только на окраине Василий умерил шаги и огляделся. Здесь было пустынно и малолюдно, и только церковный колокольный звон и здесь плыл к небу, затянутому серой копотью.

Во всех концах Верхисетского поселка: в Наполихе, в Конташе и в Сибири — было тихо, и только где-то на безлюдной улице у плотины раздавалась пьяная песнь выпившего с горя человека:

Василий прошел мимо площади и повернул к домику Василисы Петровны.

Он сердито толкнул дверь и вошел в избу. Василиса стояла у печи.

— Слышишь, звонят? — спросил Василий так, будто спрашивал не о церковном звоне, а о внезапном обстреле города вражеской артиллерией.

— Слышу, — ответила старая Василиса.

— Видать, праздник пришел, что попы раззвонились, — сказал Василий, обивая у порога налипший к подошвам снег. — Ты, Василиса Петровна, знаешь, какой нынче праздник?

— Знаю. — Василиса помолчала недолго и, не глядя на Василия, проговорила: — Наталья даве заходила, все сказывала.

— Давно заходила?

— Два раза наведывалась. Покрутится и уйдет…

— Не знаешь, зачем?

— Тебя спрашивала, а зачем — разве скажет… Может, приворожил.

Нагих снова натянул снятые было рукавицы и торопливо взялся за дверную скобу.

— Или сызнова уходишь? — спросила Василиса.

— К Наталье зайду, зачем заходила, разведаю. Может, какое дело есть…

— А исть когда?

— Ужо вернусь, поем… Время не позднее, — сказал Василий и вышел на крыльцо.

Колокольный звон смолк — видимо, во всех церквях богослужение уже кончилось.

Нагих прошел переулками к дому Берестневых и, оглядевшись, вбежал в калитку.

Солнце закатилось, и опускались ранние зимние сумерки.

Двор берестневского дома был засыпан глубоким снегом, и только единственная узенькая тропинка вела от ворот к крыльцу. Ночная пороша покрыла тропинку, и на ней вперемежку с маленькими женскими следами виднелись отпечатки больших — не то рабочих, не то солдатских — сапог.

Василий остановился и внимательно осмотрел следы. Большие следы шли в две стороны — одни к крыльцу, другие к воротам.

«Кто-то был, да, видать, ушел», — подумал Василий и постучал в окно.

На стук вышла Наталья.

— Есть у тебя кто? — негромко спросил Нагих.

— Никого нет, заходи. — Наталья посторонилась, пропуская Василия в дверь.

Занесенные снегом окна давали мало света, и в кухне стоял полумрак. Наталья, кутаясь в платок, подошла к приоткрытой двери в соседнюю комнату и остановилась, ожидая Нагих. Лица ее Василий не видел.

— Следы по двору ведут, думал, кто есть у тебя, — сказал он, снимая шапку и рукавицы. — Сомневался, уж не они ли снова наведывались…

— Не они, — сказала Наталья. — Да ты скидавай шубу и в комнату проходи — там теплее, тут печь седня не топлена.

— Я ненадолго. Василиса Петровна обедать ждет, и то заругалась, как к тебе пошел…

— Как знаешь, — сказала Наталья. — Только лучше прошел бы в комнату, чего же здесь-то стоять…

Василий скинул полушубок и сунул его на лавку у стены.

— Случилось у тебя что?

— Все то же, — сказала Наталья.

— Что?

— Пашу в городскую тюрьму перевели…

— Судили, что ли?

— Какие там суды… Много ли наших судили? Сперва зарубят, а потом засудят… Суд-то, говорят, больше мертвых, чем живых, судит… — Наталья прошла в комнату, и уже из-за двери Нагих услышал ее голос: — Может, и Пашу на вечную каторгу отправят… Может, и приказ такой уже есть…

— Постой, да ты толком расскажи, — сказал Василий и пошел следом за Натальей.

— Толком… Толком никто ничего не знает… — Наталья прошла в самый темный угол комнаты и, кутаясь в платок, прислонилась к черной стенке голландской печи. — Каждый по-своему толкует. Здесь бабы говорят, будто контрразведчики камеры под новых арестованных готовят, будто много народа в Перми захватили и сюда везут, потому и наших в тюрьму перевели, а у тюрьмы бабы иначе судят…

— А ты уже у тюрьмы была? — спросил Василий и повернулся спиной к окну, вглядываясь в едва белеющее лицо Натальи.

— Была.

— Там и про каторгу узнала?

— Там. У ворот бабы дни и ночи дежурят… Иные и у прокурора уже побывали и у тюремного начальства — все разведали. Говорят, этап будет, смертные эшелоны готовят…

Василий прошел из угла в угол комнаты, остановился у окна, посмотрел на голубоватый снег, валом наметенный к самому стеклу, и сказал:

— Эти слова бабьи… Еще проверить надо…

— Все проверено… — в какой-то странной рассеянности проговорила Наталья, будто думала совсем о другом. — Там врать у тюрьмы не станут, там все, будто сестры — горе-то, оно кого хочешь сроднит…

— Какие это смертные эшелоны? — спросил Василий.

— А в которых людей на каторгу отправлять будут… Бабы на станции побывали — видели… Окна колючей проволокой заплетены, а вагоны в железе…

Василий для чего-то ногтем отковырнул со стекла лепешку мокрого льда. Лед упал на пол и со звоном разлетелся на мелкие кусочки.

— В тюрьме сыпной тиф, а людей в вагоны, не разбираясь, грузят, — сказала Наталья. — До Александровского централа или до Нерчинской каторжной едва ли из десятерых одного довезут…

— Уже увозили? — спросил Василий и взглянул на Наталью.

Она стояла, низко опустив голову, и торопливым движением пальцев теребила бахрому платка.

— Два дня назад партию угнали — сто пятьдесят человек. Завтра других черед, может, и Паша с ними угадает… — Наталья помолчала и проговорила совсем тихо: — Пойду я к тюрьме, подежурю, может, удастся хоть харчей ему на дорогу передать…

— Надо идти, — сказал Василий. — И я с тобой пойду.

— К чему же тебе-то идти…

— Пойду, — сказал Василий.

Некоторое время они молчали, потом Наталья, словно думая вслух, проговорила:

— Ума не приложу, что и делать, а тут еще Тимофей со своей бедой явился…

Василий вспомнил следы на тропинке.

— Какой Тимофей?

— Да ведь я и позабыла сказать-то, а для того и к тебе два раза бегала. Совсем из головы вон… Наш брат сродный, — сказала Наталья. — Ночью приехал, и до света его за Уктуз в лесную сторожку отправила, дядя у нас там объездчиком служит… Тимофею-то здесь жить нельзя, скрывается он…

— Откуда приехал? Почему скрывается? — спросил Василий.

— Со станции Куломзино…

Наталья рассказала Нагих о неудачном куломзинском восстании, о том, как после разгрома рабочих дружин Тимофей ушел в степь и как едва живой от голода и стужи добрался с порожняками до Екатеринбурга.