— В чем же они сомневаются? — спросил он.

— Да все говорят: пришли и ушли, пришли и ушли, — сказал мужичок, еще ближе подвинувшись к Никите. — Ушли, говорят, а мы-то снова под японской рукой остались… Что тогда? Вот в чем сомневаются.

— Пусть не сомневаются. Это только разведка прошла, а отряд следом идет. И уходить из долины мы больше не собираемся, — сказал Никита.

— Вот и я говорю — разведка, — обрадованно подтвердил мужичок. — Как же без разведки можно, дело военное. Никак без разведки нельзя. Я им о том же толкую, а они свое… Все на прошлый раз ссылаются…

— Полчаса не пройдет, отряд здесь будет, — сказал Никита.

— Значит, следом идут? — Мужичок заглянул Никите в глаза так, будто не поверил и хотел убедиться в том, что ему говорят правду.

— Следом, — сказал Никита.

— И много?

— Придут, сам увидишь.

— Известно, много, коли разведка такая, — подмигнув Никите, затворил мужичок. — Я сам старый солдат — стратегию понимаю… — Он как-то вдруг приободрился, молодцевато подвинул набок шапку и даже показался Никите выше ростом. — Мужикам сказать побегу, чтобы к встрече дорогих гостей готовились, да вершноконных по заимкам послать надо. Там по заимкам дальним да по лесным зимовьям охотничьим дивно народу скрывается. Все парни молодые, от мобилизации схоронились…

Мужичок хотел уже бежать к крестьянам, столпившимся возле ворот широкой пятистенной избы на углу улицы, но Никита удержал его:

— Постой, постой-ка! Как звать-то тебя?

— Тихон сын Гаврилов, — сказал мужичок, улыбнулся и прибавил: — Отставной солдат ефрейтор Пряничников.

— Так вот, Тихон Гаврилович, бежать тебе никуда не нужно — это дело успеется. Сейчас отряд придет, комиссар приедет и с народом поговорит, — сказал Никита. — А нам от тебя другая помощь нужна.

Тихон Гаврилович посмотрел на Никиту удивленно, будто сомневался, что может оказать партизанам какую-нибудь помощь.

— Подводу на часок нам нужно, тут недалеко на куварскую дорогу съездить, — сказал Никита. — Не присоветуешь ли ты, к кому в селе обратиться, чтобы лошадь, сани, а главное человек надежный был.

— Да как же, да у меня лошадь есть… Хоть не первых кровей лошадь, а меринок шустрый, — торопливо, будто боясь, что ему откажут, заговорил Тихон Гаврилович. — Я и запрягу. У меня и лошадь и сани дома… Ты заезжай да погрейся, я мигом, я мигом… — Он указал рукой на кособокую избенку, скорее напоминающую лесную сторожку. Была она ветхой, с прогнившей крышей, и одно окно осевшего угла упиралось прямо в завалинку. — Я мигом… Ать-два, и готово.

Тихон Гаврилович засуетился, бросился к воротам и шире открыл их перед поворотившим жеребчика Никитой.

Когда Никита въехал во двор и слез с седла, Тихон Гаврилович вбежал на крылечко и, приоткрыв дверь в избу, крикнул:

— Эй, Анюта, принимай гостя!

Однако сам Тихон Гаврилович в избу не вошел, а прямо с крыльца кинулся к стайке, где у него стояла лошадь.

— Ты в избу иди, грейся, а я запрягу… Я мигом… — говорил он, кивая Никите. — Я мигом…

— Греться мне некогда, надо отряд встречать, — сказал Никита. Ему нетерпелось поскорее поехать к Лукину, быть с ним вместе и подробно рассказать о схватке с японцами. — Давай лучше пособлю тебе коня запрячь — быстрее будет.

— А кого тут пособлять, минуты не пройдет… Я по-военному: ать-два, и готово, — крикнул Тихон Гаврилович и еще больше заспешил: — Ступай в избу-то, ступай…

Однако Никита не послушался. Он привязал жеребчика к пряслу изгороди и хотел уже идти к навесу, возле которого стояли сани-розвальни, но в это время дверь в избу растворилась и на крыльцо вышла молодая сероглазая женщина, одетая по-городскому в длинное черное платье. Светлорусые волосы, гладко зачесанные назад, по-девичьи были заплетены в тугую косу, и это придавало миловидному лицу выражение детской открытости и простоты.

— Милости просим, проходите, — сказала она и посмотрела на Никиту пристальным спокойным взглядом.

— Рад бы, да время не терпит, — сказал Никита и подошел к саням, чтобы вытащить их на середину двора.

— Выше меры и конь не прянет, — крикнул из стайки Тихон Гаврилович. — Девок смешить — коня вдвоем запрягать. Стакан чаю выпить не успеешь, как я управлюсь. Тепла наберешься, в походе крепче будешь…

— И в самом деле, зашли бы, пока тятя коня запрягает, — сказала женщина.

— Нет-нет… — сказал Никита так поспешно, будто боялся, что произнеси женщина еще хоть одно слово, и он непременно согласится и пойдет к ней вместо того, чтобы поскорее ехать к Лукину. — Никак нельзя мне, потом когда-нибудь…

— Ну, что поделаешь, коли нельзя, так нельзя, — сказала женщина и, даже не взглянув на Никиту, скрылась за дверями избы.

Тихой Гаврилович вывел из стайки уже захомутанного коня и стал впячивать его в оглобли.

— Экой ты упрямый, — сказал он Никите, покачав головой. — Впрочем, дело военное, тебе виднее…

Никита с досадой посмотрел на закрывшуюся дверь избы и на пустое крыльцо.

«Обиделась, что зайти отказался», — подумал он и спросил Тихона Гавриловича: — Это дочь твоя выходила?

— Анюта-то? Дочь, — сказал Тихон Гаврилович, закладывая конец дуги в гуж. — Год уже со мной живет — вдовствует. Прежде в городе проживала да на Черновских рудниках. На рудники ее замуж-то выдавали, шахтер ее муж был. — Тихон Гаврилович заправил дугу в гужи и, упершись коленом в клещи хомута, стал затягивать супонь.

Никита оправил на лошади шлею, подвязал седелку и стал подтягивать чересседельник.

— Убили его, мужа-то, — переводя дух после натуги, со вздохом сказал Тихон Гаврилович. — Прошлой зимой, в январе ли, чо ли, убили. В красногвардейцах он служил, когда Семенов из-за границы ворвался. Может, слыхал?

— Не слыхал. Я в то время в Иркутске был, — сказал Никита.

— До самой Оловянной станции Семенов-то тогда продвинулся, а вперед себя запломбированный вагон в Читу прислал. Вскрыли вагон, распломбировали, а там люди убитые сложены. Знай, мол, наших, вот как мы караем… Страшись… После распознали людей-то. Оказались товарищи комиссары Маньчжурского Совета…

— Тогда и муж ее был убит? — спросил Никита и опять посмотрел на пустое крыльцо.

— Тогда и убили. Черновские-то шахтеры-красногвардейцы первыми навстречу Семенову кинулись. Сказывали, бой жестокий был, пока его назад за границу не высадили. Вот тогда и убили… — Тихон Гаврилович помолчал и, пристегивая к удилам вожжи, прибавил: — Как белые власть взяли, Анюта ко мне переехала. В шахтерском поселке ей оставаться опасно было. Сам знаешь — люди теперь всякие. Очень просто доказать могут, что муж ее в красногвардейцах ходил…

Тихон Гаврилович пошел под навес, принес охапку сена и бросил на розвальни.

— Вот так-то теперь с ней и живем вдвоем, так и живем, — сказал он. — Жену-то Агриппину Трифоновну уже много годов, как бог прибрал.

Никита объяснил Тихону Гавриловичу, где проехать к холмам, у которых партизаны ждали подводу, но уходить со двора медлил. Он все поглядывал на крыльцо избы, надеясь, что снова появится Анюта. Уезжать, не увидав ее еще раз, не хотелось.

«Надо бы хоть на минутку зайти было, — думал он. — Жена убитого товарища… Может быть, дни и ночи нас ждала, а я к ней в дом зайти отказался. Обиделась… Да и как не обидеться…»

Наконец, решив заехать к Тихону Гавриловичу еще раз, когда отряд придет в село, и тогда уже непременно поговорить с Анютой, Никита отвязал жеребчика и сел в седло.

И вот тут на крыльце снова появилась Анюта, как будто нарочно караулила мгновение, когда Никита станет уезжать со двора.

Она быстро спустилась по ступенькам и, подбежав к Никите, протянула ему маленький пшеничный калачик.

— Коли недосуг чаю попить, может быть, на седле покушаете. — Анюта посмотрела на Никиту так, словно не предлагала ему хлеб, а сама просила милостыню. — Пожалуйста, возьмите…

Никита взял из ее рук теплый калачик и спрятал за пазуху.

— Спасибо, — сказала Анюта.

Никита удивленно посмотрел на нее.