— А не завоевали? — вспетушился Потёмкин.

— Не заносись, враз ссажу. А это кто таков?

— Архитект италийский... Матти Морти, — не сморгнув глазом соврал Потёмкин. — Размечаем, где крепости ставить.

— Ах ты, растопырь твою мать! — сощурился на него Румянцев. — Ты по ратному делу служишь или по землемерному?

— Так воевать всё одно не даёте!

— То есть как?

— А так: Потёмкин, в огонь, Потёмкин, свари яйцо, Потёмкин, облупи!.. А кушать? Граф Иван Иванович Панин, извольте, а ты, Потёмкин, — в обоз, юшку с-под яиц хлебать.

— Грубить старшим! — Румянцев налился багровостью, закипая.

— А не так случилось при Кагуле? — стоял на своём Потёмкин. — Всем ордена, Потёмкину — юшку.

Мочиморда, войдя в роль итальянского архитекта и делая вид, что ни слова не понимает, с удовольствием слушал этот замечательный диалог начальника со своим подчинённым и даже крякнул, но тут же сделал вид, что закашлялся.

Румянцев подозрительно посмотрел на него и сделал знак Потёмкину выйти. Они вышли из мазанки, и уже, к счастью, остывший главнокомандующий с искренним сожалением сказал:

— Отхлестать бы тебя по мордасам — и под арест, да нет моей воли над тобой. — Потёмкин удивлённо поднял брови, а Румянцев продолжал: — Имею честь поздравить вас, Григорий Александрович, с пожалованием кавалерства Святого Георгия третьей степени и званием генерал-поручика.

Потёмкин поклонился, не зная, что и сказать. Румянцев назидательно поднял палец к небу:

— Не меня благодари, её, высочайший рескрипт. Я-то что, я просто аттестовал: так, мол, и так, халатен, обормот, а воюет мундирно. — Тут он громоподобно захохотал, потом разом оборвал смех. — Терпеть не могу вас, паркетных, но врать не могу. Молодец... А это, — он ткнул пальцем в сторону мазанки, имея в виду карту, — сам надумал? Или... — Он снова поднял палец к небу.

Потёмкин закатил здоровый зрачок под самую бровь и многозначительно прогудел:

— М... гу...

Румянцев кивнул.

— То-то и гляжу, стоишь на земле — не то царь, не то губернатор. — Снова гулко рассмеялся, умолк и, вытащив из-за обшлага пакет, протянул Потёмкину. — Фельдъегерь передал от её величества, да, видать, поистёрлось в пути, печать надломилась... — Румянцев отвёл взгляд, лгать он и вправду не умел. — Ты уж в столицах не забывай нас, грешных...

Потёмкин нетерпеливо вскрыл конверт, поднёс письмо к здоровому глазу, вычитал главное: ЖДУ! Не таясь, поцеловал конверт, прижал к сердцу, закричал:

— Мундир! Карету!

И помчалась карета в четверной запряжке с сидящим в ней Потёмкиным.

— Гони! Пугу-пугу!

Закрыв глаза, он изо всех сил пытался унять рвущееся из груди сердце.

— Драгунство! На шенкелях... марш-марш! — Мчался полувзвод кирасир — сопровождение генерал-поручика.

С дурным предчувствием вбежала Санечка в мазанку, сразу натолкнувшись на следы отъезда — всё сдвинуто с мест, какие-то бумаги на полу, хлам.

— Куда? — только и спросила.

— В Петербург, — пожав плечами, будто это само собой разумелось, ответил ей Мочиморда, упаковывавший книги.

Санечка растерянно смотрела, как тащили клавикорд солдаты, ворочая его немилосердно, а он отзывался жалобным стоном. Потом, увидев валявшийся на полу розовый шарф Потёмкина, она подобрала его и, прижав к сердцу, упала на топчан. Заплакала, исступлённо лупя кулачком по пыльному топчану.

— Собирайся, — глядя на неё с улыбкой, сказал Мочиморда. — Никуда он от нас не денется.

Она проснулась от дальнего шума и скосила глаза за окно. За стёклами вились языки пламени, небо было кроваво-красным, накатывал низкий гул, от которого дребезжала чашечка из-под кофе, забытая с вечера на прикроватном столике, жалобно звенели шибки. В багровом небе летали огненные птицы.

А над землёй неслась несметная толпа рвани — мужики бородатые и лохматые, вооружённые косами и пиками, топорами и дубинами; раздирая в крике рты, исходя неистовой злобой, они накатывались волнами, а впереди Пугач с топором в руке и обрывком вервия на шее. Его обнажённый торс выделялся белым пятном на фоне страхолюдных ликов с рваными ноздрями, безносых, безглазых, беззубых, с багровыми дырами ртов. Иные, приблизившись к окну, на мгновенье заглядывали в царицыну спальню и тут же исчезали, а Пугач мелькал мимо и снова появлялся.

Мелко дрожало пламя свечи. Екатерина подобрала ноги и натянула одеяло до подбородка, протянула руку туда, где спал Орлов.

— Гриш, проснись, мне страшно.

Но Орлов молчал. Нащупав рукой плечо спавшего, она принялась трясти его. В ответ раздался недовольный скрипучий голос:

— Катья, не трошь, я спать хочу. Тай мне покоя...

Екатерина оторвала взгляд от окна и обернулась. На неё смотрел умоляющим и беззащитным взглядом Пётр Фёдорович. Лицо его было бледным и безбровым, и лишь при вспышках уличного огня окрашивалось багрянцем. У виска чернела ссадина.

— Ты?

— Ты ше всекда хотела, штоп я спаль с топой, вот я и пришёл. Откинь одеяло, пусти к себе.

— Нет, Питер, я не хочу тебя.

— Да, Катья, да. — Он упорно придвигался.

За окном ослепительно вспыхнула молния, она оглянулась, а когда свет истаял, обернулась к Петру, но вместо него оказался Пугач с обрывком верёвки на шее и большим наперсным крестом. Оскалив белые зубы, он смеялся:

— Ну вот, не допускала к себе, а я тут как тут... Не признала, что ль, чего дичишься? Оброс несколько, годков-то звон как много ушло... Да не Пугач я вовсе, а твой муж, анпиратор Пётр. Ишь какова — весь народ признал, а она не хочет... Пусти, лаской согрей. Вишь, озяб. — И он навалился на неё, и она чувствовала, что не в силах сдержать напор мужика, приспускала одеяло, но твердила:

— Нет, нет...

Мужик впился зубами в грудь, жёг поцелуями, оглаживал ладонями плечи, она всё твердила: нет, нет...

Маленький, скорчившийся Питер сидел у её ног и пиликал на скрипице, лицо его было печальным.

— Почто гонишь? Звала ведь...

Она пригляделась: Боже, это вовсе не тот страшный мужик, а Потёмкин. Кинулась к нему, обняла, закричала:

— Ты здесь, паренёк? Спаси, спаси меня и охрани... Желанный мой...

Он приник к ней:

— Катерина...

Гулко стучали сердца... В изножье постели сидел маленький Питер.

Приходя в себя, Екатерина всё ещё сучила ногами, сталкивая с себя жаркую перину. Бухало сердце. Повернув голову, увидела несмятую половину постели, взглянула за окно — утро как утро, синеет небо, золотится лист, под окнами слышны чёткие шаги — это караул. Поднявшись, распахнула окно и с наслаждением вдохнула утреннюю прохладу. У цоколя здания пламенели розы. Вдоль аккуратно подстриженных шпалер шёл караул, ведомый голубоглазым корнетом. Она залюбовалась ритмом его движений, статью фигуры. Дождавшись завершения церемониала смены часовых, позвала:

— Господин корнет!

Он недоумённо оглянулся, но, увидев, кто его кличет, подобрался и зарысил на зов императрицы. Подбежав, козырнул, щёлкнул каблуками, звякнул шпорами, улыбнулся:

— Здравия желаю, Ваше Величество! Слушаю вас.

От улыбки лицо его сделалось совсем детским, а щегольские усики, светлые, подкрученные аккуратными колечками, казались приклеенными над пунцовой губой. Екатерина внимательно оглядела его крупную фигуру, туго обтянутые лосиной бугры мышц на бёдрах, крупные ладони.

— Как звать тебя, юноша?

— Александр Васильчиков, Ваше Императорское Величество. — Он напрягся, отчего все стати его фигуры выявились ещё рельефнее.

— Подойди поближе... ещё, ещё... — Она перевесилась через подоконник так, что ставшие с годами достаточно пышными её прелести, сдерживаемые кружевным выкатом пеньюара, обнажились едва не полностью, и потрогала кончиками пальцев усы Васильчикова, будто невзначай коснулась губ. У корнета от напряжения на лбу выступили капли пота. Она рассмеялась волнующе и зазывно: — О, милая юность! Ты не хотел бы сегодня сопровождать меня во время охоты?