— Матти Морти, — ответил Мочиморда. — Растрелли?

— Си, си... Русо?

— Но, но, — отрицательно и энергично возразил Матти. — Итальяно.

— О! — восхитился Растрелли.

— О, — достойно подтвердил Матти.

Растрелли засмеялся и, извлёкши из кармана блузы карандаш, приладил меж ног кариатиды, нарисованной на планшете, стоящем возле.

— Карашо?

— Во! — совсем по-русски выставил большой палец Матти.

А святой отец потянул сзади за рукав.

— Разъясни-ка, сын мой, где здесь полночь, где восход, куда повернут главный вход храма.

Растрелли повернулся к игумену:

— Маэстро итальяно, он плёхо понимает руски. Я давайт поясненье.

Генерал-прокурор Глебов, обалдев от обилия картинок, забыв, что императрица есть лицо неприкосновенное, тронул её за рукав.

— Деньжищ-то тыщи и тыщи, где взять?

Вместо неё ответил Потёмкин:

— Откупа на соль, пушнину и другое возвернём казне от частных лиц. Да и вам придётся попотеть, я заглянул нечаянно в реестры сборов — кругом либо недоимка, либо воровство. Не так ли? Вот, скажем, тагильское дело ведомо ли тебе?

Глебов отвёл глаза и, уходя от ответа, озабоченно покачал головой.

— А людей и вовсе не напасёшься.

— Солдаты и матросы — неча им в мирное время хлеб точить зазря... Сгоню своих крестьян, куплю на вывод, арестантов твоих перекинем из Сибири... А сколь в бегах крестьян барских ли, монастырских — всем отпущение грехов будет на землях южных.

Глебов аж засветился от радости.

— А помещички с вами что за крестьян своих сделают?

— А что с помещиками маркиз Пугачёв делает? Перестанем пять шкур лупить с мужика, он и не побежит.

Екатерину атаковал посол французский Бреттейль:

— Следует ли понимать, что Россия намерена усилить свою политику на юге Европы?

— Моя сестра Мария-Антуанетта Австрийская тоже имеет интерес в придунайских странах, думаю, и с ней, и с Францией поладим.

— А вас не тревожит, что громкие русские шаги у Чёрного моря станут неприемлемы для Франции?

— Ах, месье Бреттейль, каждый живёт по средствам. Франция делает что может, а Россия — что хочет.

— Смелое заявление, Ваше Величество, я восхищен.

— А я восхищаюсь вашей смелостью, господин посол. Вы же не побоялись написать своему патрону, что Фридрих зовёт меня «Тартюф в юбке».

— Ваше Величество, это не для вас — для него оскорбительно.

— Не смущайтесь, граф, вы и Фридриху воздали должное, заметив, что он, как и я, любит молоденьких мальчиков. Мой посол в Берлине может проинформировать о вашей эрудиции короля Пруссии?

— Мне просить об отставке? — напрягся Бреттейль.

— Мужчинам я советов не даю, сударь... — Панин кашлянул, Екатерина обернулась. — Вас что-то смущает, Никита Иванович?

— Мало сказать, драгоценная вы наша. — Он подставил руку кренделем, приглашая отойти. — От нынешнего представления Европа с ума сойдёт. Полный поворот с севера на юг, и, едва заключив мир, мы авансируем туркам новую войну?

— Вспомните любимого Фридриха: заключая мир, готовься к новой войне.

— Но не так же открыто. Чего вы добиваетесь?

— Дать понять, что Россия — мощная держава, и я хочу, чтобы ни одна пушка в Европе не выстрелила без моего разрешения.

— С его помощью. — Панин кивнул в сторону Потёмкина.

— И с вашей, Никита Иванович.

— Но вы же альянс с Пруссией начисто отвергаете.

— Наоборот, сообщите своему патрону и наставнику в Берлин, что Россия гостеприимно открывает двери для всех немцев и приглашает: милости просим безземельных и бедных на свободные земли в Поволжье и Тавриде. И пусть идут без ружей и пушек, места всем хватит. Обещаю семье каждого переселенца безвозмездную ссуду...

— Тоже его идея? — спросил Панин.

Екатерина ответа не дала, пошла к трону. Потёмкин помог ей взойти, сел рядом и горделиво окинул взглядом зал. Присутствующие, разбившись на группы, гудели, точно пчёлы. Не все — кое-кто дремал, устроившись в креслах.

— Ваше сиятельство, — услышал он шёпот дежурного камергера и обернулся: в дверях показался Степан Шешковский.

Потёмкин сошёл на паркет. Шешковский, приблизясь, шепнул только:

— Доставлен.

Торжественность государственного дебюта Потёмкина увенчалась званым вечером в его усадьбе. Приезд императрицы в дом фаворита был сигналом для всей знати — подходы к не очень большому танцевальному залу были забиты, гремел оркестр. Успех и вдохновение сделали Потёмкина ещё значительней и ярче. Таким сверкающим и блистательным во всём — одежде, движениях, украшениях — был он в своей жизни, возможно, ещё один раз, после победы под Измаилом. Екатерина, правду сказать, выглядела несколько потускневшей, резче обозначился возраст, устала, да и грузновата сделалась. Однако фасону не теряла, двигалась непринуждённо, подчиняясь рисунку танца, и всё же, сойдясь с Потёмкиным в одной из фигур, попросила:

— Уведи потихоньку...

Отошли друг от друга, сошлись.

— Притомилась?

— Так не одна уж прыгаю...

Разошлись, покружились, сблизились.

— Правда? И давно?

— Третий месяц...

— Хошь, на руках сейчас унесу. — Он вспыхнул, загорелся.

— Дурень, подумают, что умом тронулся.

В дверях залы — толкучка, разговор: кто, кого, сколько, кому, где, с кем (сблудил, купил, продал, получил, взял, отсудил, выиграл, проиграл...). Вопросы: почему? зачем? для чего? — не задавались. Скромно притулился прокурор Глебов — дородный, высокомерный. Рядом старичок — кузнечик тонконогий, с тёмным и сморщенным как печёное яблоко лицом, однако тщательно завит, жилистая шея прикрыта белоснежным жабо. Шепчет:

— Чтой-то матушка нынче не в лице.

Глебов насмешливо щурится, отвечает, не глядя на собеседника:

— Такой-то жеребчик, как Гришка, и которую помоложе на нет стопчет, а матушка бабий век доживает... Ишь, кобель, ножками-то выделывает!

— Бают, из Вены пришёл рескрипт о возведении в достоинство князя Римской империи?

— Сама приватно о том просила престол австрийский... Вишь, Святого Андрея пожаловала... О, ленту развесил через плечо.

— Энтот всё нацепит, дай срок... — Кузнечик вдруг метнулся в сторону, а на плечо Глебова легла квадратная ладонь с бархатно-чёрными обводами вокруг ногтей.

Глебов вздрогнул как укушенный и оглянулся: Шешковский. Дёрнулся было в сторону, но Степа Шешковский, по-лисьи улыбаясь, стиснул плечо будто клещами.

— Тшш... ваше превосходительство... Пожалуйте за мной. — Взяв генерал-прокурора об руку, завёл кисть за спину болевым приёмом, теперь не шелохнуться. Улыбаясь, повёл Глебова в полутьму коридора.

Потёмкин, отследив глазом Глебова с Шешковским, сказал Екатерине:

— За карты или домой?

— Домой.

Капельмейстер, как заводной, манипулировал руками.

Потёмкин нагнал их на подходе к конюшне. Глебов упёрся было:

— Я императрице доложу.

— Я дурак, по-твоему? Неш такого зверя без дозволу её величества имал бы?

Они нырнули во тьму, сошли по ступенькам, скрипнула дверь, отворился подвал. Толстая свеча горела возле столика, за которым скособочился писец. Глебов огляделся и вздрогнул: на поперечной балке подвешенный за руки стонал оголённый до пояса человек. Возле стояли два молодца — костолома. Дыба — уж это прокурор знал доподлинно. Оглянулся — за спиной Потёмкин поигрывает тросточкой.

— Садись, превосходительство. — Шешковский указал на чурбак вблизи дыбы и кивнул на подвешенного: — Узнаешь? — Глебов неопределённо пожал плечами. — Кузьма, зачти главное.

Писец прокашлялся:

— М-м... «Оный Пётр Иванов сын Цыбин при допросе показал, что, будучи полицмейстером села Тагильского, по сговору с генерал-прокурором Глебовым в приезд его с целью инспекции стребовал с крестьянина Якова Подпалина сверх положенной мыты за пушной промысел тридцать тысяч рублёв и вручил господину Глебову в виде презента...»