— Это я, — засмеялся Гриц.

Перед торжественным выходом императрицы на прогулку двор, как всегда, собрался в трёх залах. В императорском зале расположились послы и представители высшей знати. Кавалергардский заняли чины генеральских уровней, военные и штатские. В третьем, караульном, зале — полковники и неслужилые представители дворянских семей, мужья с жёнами и без оных, оные без мужей, а также многочисленные недоросли.

Военные мундиры, мундиры французские и губернские, парики и букли, напудренные разной мастью — от голубых и зелёных до розовых и фиолетовых, — терялись в пестроте и многообразии платьев дам, декольтированных и закрытых до ушей, ужатых в рюмочку на талии и безбрежных в своей пышности ниже означенной, с фижмами и фижмочками, воланами и воланчиками, лентами и ленточками, бантами и бантиками, рюшечками и сеточками, каменьями и золотыми финтифлюшками в подходящих и неподходящих местах... А уж причёски — Боже, сколько тут фантазии и изощрённости: высокие шиньоны — опять же голубые, красные, зелёные, фиолетовые, чёлки, кудерки, букли, заколки, гребешки — это всё само собой, это так, пустое, то ли дело, скажем, каравелла с мачтами полуметровой высоты, погруженная в бирюзовые волны волос, или рог изобилия, опрокинутый с высоты на макушку и низвергающий ко лбу виноградные гроздья, кисти спелой вишни, персики и яблоки, подстеленные листом винной ягоды. А как непередаваемо свежо смотрится на голове увядающей красавицы гнездо с птичьими чучелами либо клетка с живой канарейкой в нимбе из павлиньих перьев! Воистину изобретательность дам не знала предела, особенно в вечерних нарядах. Учитывая, что представление на театре длилось с полуночи до пяти-шести часов, а потом надо было идти к заутрене, смекалистые заплетали в шиньон бутылочки с бульоном, питающим стебельки роз, и они оставались свежими, несмотря на многочасовую духоту театральных и церковных залов.

К императорскому двору мог прибыть всяк высокий чином или находящийся в дворянском звании, но непременно в костюме, который бы соответствовал. Меж придворными сновали специальные обер-гофмаршалы (или рядовые гофмаршалы) и изгоняли дурноодетых. В результате подобных репрессий двор Елизаветы превзошёл своей пышностью все дворы Европы и Азии...

Но вот отворились двери царицыных покоев, вышел обер-гофмаршал с жезлом в руке, за ним — по два в ряд — пажи, камер-пажи, камер-юнкеры, камергеры и кавалеры. Перед императрицей — его сиятельство граф Алексей Григорьевич Разумовский, вчера — свинопас, ныне — обер-егермейстер, фаворит и тайно венчанный супруг Елизаветы. Она, как всегда, свежа и величественна, сияющая и сверкающая в золотом венце короны.

За императрицей вышагивал своей деревянной походкой великий князь наследник престола Пётр Фёдорович, рядом — его наречённая, которую Елизавета уже полюбила называть невесткой, хотя и не была матерью жениха. — Екатерина, получившая право зваться императорским высочеством после обручения. Молодая, изящная, одетая тщательно и со вкусом, но без излишества, она выгодно отличалась от других дам. Невысокая ростом, она держалась достойно своего звания — величественно. Следом попарно — статс-дамы, обер-, камер- и просто фрейлины, их целая стая. Меж ними те, о ком ещё речь пойдёт впереди, — полногрудая и круглолицая, с широким задом, полными плечами и круглыми голубыми глазами, подвижная Елизавета Воронцова и тоненькая, чернявая, с большими печальными глазами Полинька Пчёлкина.

Процессия неспешно следовала через залы, толпясь и давясь в дверях, втягивая в себя тех, кто согласно табели о рангах ждал своего часа и места, чтобы влиться в шлейф свиты, тянущийся за императрицей.

Вышли наконец в парк, и нога императрицы ступила на гравийную дорожку, что означало конец церемонии. Теперь всем кроме приближённых к лику царицы дозволялось гулять вольно, хотя и пристойно. Молодёжи разрешалось порезвиться.

Выйдя на парковую дорожку, Разумовский укоротил шаг. Елизавета поравнялась с ним и взяла его под руку. Великий князь, тащась по-прежнему сзади, по обыкновению, вертел головой и кривлялся, копируя идущих впереди тётку с мужем.

Внезапно Елизавета остановилась возле часового, одного из тех, что были расставлены в парке. Совсем юный, невысокий, но стройный, он стоял как изваяние, что белело рядом на невысоком подиуме. Елизавета, залюбовавшись его видом: кивер, белая перевязь, мушкет на плече, шпага — ну точно картинка в уставе! — обратилась одновременно к Разумовскому и племяннику:

— Вот образец военной выучки — невелик ростом, а смотрится богатырём, не то что твои голштинские болваны, Петруша. Как зовут тебя, молодец?

— Драгун лейб-гвардии вашего императорского величества полка Александр Суворов! — Глаза часового сияли преданностью и неожиданной весёлостью.

— Ах, молодец! — восхитилась императрица. — На-ко тебе за службу награду. — Она извлекла из складок платья золотой — большой, увесистый.

Но часовой, смотря всё так же весело и преданно, отрицательно покачал головой — едва заметно, не нарушая уставную стойку.

— Ат дурень, — сокрушённо развёл руками Разумовский, — бери, сами императрица жалуют.

— Не могу, ваше сиятельство, стоящему на посту не положено, иначе как с дозволения караульного начальника.

— Так ты и меня знаешь? — удивился Разумовский. — Ты не сын ли Василия Ивановича Суворова, полковника?

— Так точно.

— Доброго солдата вырастил твой батюшка, — милостиво резюмировала Елизавета. — Вот возьмёшь, когда сменять придут.

Двор ахнул: императрица согнулась, будто поклон отдала, и положила к ногам часового золотой. Кортеж двинулся дальше.

Суворов, не опуская глаз, еле уловимым движением ноги прикрыл монету и, шаркнув, подобрал её под каблук. И вовремя: вывернувшийся из-за кустов великий князь принялся старательно исследовать землю у ног часового — увы, монета исчезла. Князь, скорчив рожу, показал Суворову язык. Потом грозно нахмурил брови. Часовой остался неподвижен, лишь в глазах играли смешинки.

— Соступи! — не выдержал князь.

— Не положено, — был ответ.

Князь, поднатужившись, попробовал было столкнуть солдата с места, но тот положил мушкет на руку и сделал шаг назад, как бы готовясь к атаке, предусмотрительно оставив на месте ту ногу, под которой был спрятан заветный золотой.

Трудно сказать, чем окончился бы этот поединок, возможно, день первой царской милости стал бы последним в карьере великого полководца, потому что, верный присяге и уставу, он не позволил бы князю распускать руки, но наследника, к счастью, отвлекли.

— Ваше высочество, — подошла к нему Лизка Воронцова, — я за вами. Зовут в жмурки играть.

— Шмурки, шмурки... — Вмиг забыв о часовом, великий князь закрыл глаза и, раскинув руки, неуклюже затоптался на месте, стараясь поймать фрейлину, которая и не думала убегать.

Князь подошёл к ней вплотную и зашарил руками по платью. Нимало не смутившись, фрейлина подсказала:

— Не там ищете...

— А где, где? — с бессмысленной улыбкой лепетал князь.

— Дайте руку.

Она направила руку Петра туда, где глубокое декольте открывало её пышные формы.

— О-о!.. — восхищённо застонал князь, шаря по её груди, и вдруг воскликнул в голос: — О!

Он открыл глаза и, вынув руку из запретного места, обнаружил в ней крохотную бутылочку. Воронцова залилась смехом, а князь без промедления принялся вытаскивать пробку:

— Что там есть?

— Хлебное вино, — хихикнула запасливая Лизка.

— Путём пить?

— Ага. — Она быстро запустила руку в шиньон и извлекла оттуда маленький стакан.

Глаза наследника хищно блеснули.

— Колоссаль, мадемуазель Лизавета, колоссаль... Лизхен, любовь моя. — Князь чмокнул бутылочку.

Лизхен, снисходительно улыбаясь, смотрела на него. Потом, бросив быстрый взгляд на часового, который бесстрастно, как и положено часовому, смотрел перед собой, шепнула:

— У меня в схронке ещё есть, идёмте... — и, не оглядываясь, направилась к сиреневым кустам.