Распахнулась дверь, ведущая на улицу, в горницу, пятясь задом и приглашая кого-то, вошёл Леоныч.

— Сюда, ваше сиятельство, сюда!

Лицо Потёмкина сначала изумлённо вытянулось, потом потемнело: в двери появился весь в погонах, позументах и аксельбантах генерал-поручик — его сиятельство Григорий Григорьевич Орлов собственной персоной. За ним, теснясь в дверях, пытались войти адъютанты. Орлов обернулся:

— Ждите меня снаружи, — и направился было к кровати, весёлый, уверенный в себе.

Но Потёмкин крикнул:

— Леоныч!

Леоныч подлетел пулей.

— Слушаю, ваше благородие!

— Почему, не спросясь, пустил в дом посторонних?

— Я, как... — растерялся Леоныч, осторожно оглядываясь на Орлова, — это... не успел... Их сиятельство, не спросясь...

— Мне не важно, сиятельство или светительство, — резко оборвал его лепет Потёмкин. — В доме я хозяин, и ни одна погань не имеет права... так же, как и чин высокий... переступать порог без моего дозволения...

— Ваше благородие, господин генерал приказал... Я по уставу...

— По уставу? Вот велю тебя шпицрутенами по уставу, тогда будешь знать, как быть с гостями непрошеными. Понял?

— Так точно.

— Иди и присмотри за домом, там целая толпа ворвалась, не покрали бы чего... — Потёмкин, хмуро взглянув на Орлова, спросил: — Зачем пришёл? Я не звал тебя. На дело рук своих полюбоваться?

Орлов не нашёлся сразу, что ответить: страшный вид Потёмкина его ошеломил. Смущённо улыбнувшись, проговорил:

— Правильно ты это своего денщика раскатал, я б его под арест, распустились!..

Потёмкин молча смотрел в окно. Переступив с ноги на ногу, генерал-поручик совсем уж не к месту ляпнул:

— С Рождеством Христовым тебя, Григорий Александрович! — и протянул руку.

Потёмкин, не убранный, с всклокоченными волосами и сумрачным видом, сидел, не меняя положения, сложенных на груди рук не разомкнул и, глядя исподлобья, буркнул:

— Ну, поздравил, дальше что? Всё? Можешь идти, — и упёрся в непрошеного посетителя незрячим глазом.

Словно холодом и ненавистью окатила Орлова чёрная бездонь зрачка, и он не выдержал, вскрикнул истерично:

— Да будь проклят тот день! Федька небось, он, сучонок, — в драке голову теряет... Перестарались Орлята... — Лицо его перекосила судорога, он вдруг бухнулся на колени. — Моя вина, мой грех... Вот видишь, на коленях перед тобой стою, прости... — Опустил голову, признался: — Катерина заела, она ведь проведала о чём-то, житья теперь не даёт... Ну, хочешь, руку поцелую?

— Руки я вам, Орлятам, не подам, — отрезал Потёмкин. — Ни-ког-да.

— Должник я твой до гроба... — всё сокрушался Орлов.

— Может, копеечку отжалеешь? — Потёмкин согнулся, словно убогий, протянул ладонь ковшичком.

— Да не кривляйся ты!

— А я теперь всегда кривой.

Всё ещё стоя на коленях, Орлов в отчаянии ударил себя ладонью по губам:

— Тьфу, типун мне на язык... Ну, хочешь, выбей мне глаз — и прав будешь. Спасибо, что не разнёс худую славу про это приключение. Боялся я встречи с тобой, ох как боялся... — Поднял голову, посмотрел на Потёмкина. — Ежели б не она, нипочём бы не пришёл. Доставь, требует, ко двору...

— Ты подымись с колен-то, — брезгливо посмотрел на него Потёмкин, — ненароком войдёт кто, негоже, чтобы холопья про наши неурядицы судачили... А того, что было, не переделаешь.

— И то верно, — поднявшись на ноги, подхватил с готовностью Орлов. — Так что приводи себя в порядок, чтоб предстать пред ясны очи государыни... А? На шенкелях марш-марш! — Орлов хлопнул Потёмкина по плечу, тот не отклонился. Орлов повёл глазами вокруг. — Бедно живёшь, Лександрыч, но, думаю, её величество милостью своей не оставит, да и у меня кое-что на примете имеется...

— Откупиться решил? — опять сверкнул глазами Потёмкин.

Орлов отмахнулся:

— Да не собачься ты, уже всё переговорено. Чем кому-то, лучше своим порадеть. А мы, никак, одной своркой стянуты...

Он прошёлся по комнате, скрипя сапогами, подошёл к окну, дёрнул зачем-то занавеску, прихватил стул и с грохотом поставив его перед Потёмкиным, уселся верхом. Хозяин всё так же мрачно наблюдал за гостем. Орлов широко улыбался.

— Слыхал я, — заговорщицки начал он, — налажен у тебя полотняный завод, вот и предлагаю: работай на армейскую поставку и откуп на всю губернию бери. Тимоху Розума я просветил на сей счёт, он указ подготовит.

Распахнулась дверь, и, не спросив разрешения, вплыла в горницу Санечка с подносом, на котором сверкали серебряная чарка и штоф с водкой. Подойдя к Орлову, согнулась в поясном поклоне.

— По доброму обычаю дедов наших примите, Григорий Григорьевич, поздравления с Рождеством Христовьм, с праздником.

Орлов так и застыл, сражённый на полуслове: Санечка была ангельски хороша в голубом с серебряным шитьём капоте, бирюзовом кокошнике, отделанном жемчугом, — синеглазая, белолицая, румяная. Опомнившись, Орлов протянул:

— Эвон, Лександрыч, какая хворь-то к тебе пристала. Опасная, такую ко двору представь — все кавалеры перестреляются, кто на дуэлях, а кто потеряв надежду. Как звать тебя, красавица? И кто ты есть?

— Энгельгардтова я, Александра, — явно посмеиваясь над гостем, отрекомендовала себя Санечка и гордо добавила: — Племянница Григория Александровича Потёмкина. — И тут же по-дружески, будто сто лет знакомы, напомнила: — Угощение-то примите или так столбом стоять и будете? У меня руки отвалятся.

— Чтоб такие ручки да отвалились? Да я хоть смолы кипящей от тебя с благодарностью приму... — Орлов влил чарку в рот, отщипнул кусочек хлеба, обмакнул в соль, закусил. Санечка отступила, но он её придержал за локоть:

— А поцелуй, красавица? По обычаю дедов.

— Даже по обычаю дедов сперва представиться надобно, — вдруг горделиво вскинула голову Санечка, всё больше удивляя Потёмкина, который давно уж с восхищением смотрел на племянницу.

— Григорий Григорьевич Орлов! — вытянулся во фрунт фрейлинский угодник. — Знаешь ведь...

Санечка, засмеявшись, протянула руку, Орлов, галантно изогнувшись, поцеловал её.

— Ну, вот и будет. — И она, не удержавшись, звонко, совсем по-детски расхохоталась.

— Ну, девка, ну, бесёнок, — только развёл руками Орлов, — вокруг пальца обвела... — Потом повернулся к Потёмкину: — Увы... Прощевай, камрад, прощевай, хозяюшка. Нынче визитов у меня не счесть. — И согнулся в поясном поклоне.

Санечка выпорхнула вслед за гостем, а Потёмкин поднялся, ступил к зеркалу. Из безмолвного стекла на него глядело поросшее чёрной шерстью по щекам и бороде страшило. Вопрошающий взгляд левого глаза был живым и блестящим, правого — пугающим и пустым. С наружного угла его стекала слеза.

Санечка влетела в горницу сияющая. Кинулась сразу к окну, глядя вслед отъезжавшему со свитой Орлову, не оборачиваясь, похвасталась:

— Ой, Гришенька, звана завтра ко двору, Григорий Григорьевич представит меня для зачисления в штат фрейлинский... — Задумалась, положив палец в рот и по-прежнему глядя в окно. — Что мне лучше надеть? А? Гриц? — Она обернулась, но постель была пуста. — Гриш, где ты? Григорий Александрович! — Для чего-то приподняв одеяло, спросила вошедшего Леоныча: — Леоныч, не видел, куда подевался Григорий Александрович?

Накинув шубу, Потёмкин огородом уходил от дома.

Ветер с воем несётся вдоль поймы реки, вздымая снежные космы, раскачивая обнажённые маковки берёз, прижимая к земле редкие прутики ивняка. По серому небу скользят серые дымы облаков. Сбитые потоками морозного воздуха, кувыркаются, то падая, то пытаясь подняться к небу, две глупые вороны — им бы забиться в какую-нибудь щёлку, пересидеть непогоду, ан нет, не сидится: сваливаются наискось к сугробам и вновь, часто хлопая крыльями, взмывают на лютые струи сиверка. На бугре над рекой тёмный контур монастыря — огорожа, строения, купол моленной и колокольня. Всё голо, уныло.