Екатерина насмешливо крикнула:
— Шляпу пану Станиславу!
Нарышкин сунул свою.
Взяв её, Понятовский попытался отшутиться:
— Когда-то вы подарили мне шляпу получше.
— Вы имеете в виду престол, пан Станислав? — вполголоса сказала она. — Но на нём сидят, а шляпу носят на голове. Григорий Александрович, вверяю вам судьбу гостей.
— Можете надеяться, — ответил Потёмкин, стоя на шляпе Понятовского — её, оказывается, давно гоняли ногами под столом. — А теперь, господа, — поднял бокал Потёмкин, — я предлагаю тост за великого воина, фельдмаршала России, графа Румянцева...
— Виват!
Салют. Залп. На палубе Понятовский умоляюще сложил руки.
— Като, умоляю о свидании. Нам есть о чём поговорить.
— Вы и так сказали достаточно, Ваше Величество, перестаньте разыгрывать влюблённого, ни вы, ни я уже не молоды. И не шлите дурацкие письма, не делайте меня посмешищем. Да и о себе подумайте. Шляхта бунтует, а король маргаритки нюхает да предаётся мечтам... Вам письма могут стоить не только короны — головы. Дождётесь янычар в Варшаве — Радзивилл сидит под дверьми у султана турецкого, призывая турок наказать Варшаву и Москву. Спокойной ночи, и возвращайтесь домой.
— Ваше Величество...
Екатерина глянула остро и неприязненно.
Залп. Фейерверк.
Из полутьмы выступил Мамонов и, ни слова не говоря, взял Екатерину под руку, повёл за собой.
У сходен дежурный гвардеец подал его величеству руку. Понятовский скинул шляпу и швырнул во тьму. Во второй половине надстройки на белой шторе появился силуэт Екатерины, она распускала волосы. Её закрыла мужская тень.
Из салона вышел Потёмкин. Оглядевшись, подошёл к окну Екатерины, в этот миг там, внутри, погас свет. Потёмкин поднял было руку, желая постучать, но передумал и тихо ушёл прочь. Вернулся в салон.
7
Луна купалась в быстрых струях Днепра.
Потёмкин, устало волоча ноги, вошёл в свой салон и остолбенел: на софе, подобрав под себя ноги, уютно свернувшись, сидело некое кудрявое существо и перелистывало страницы книги, разглядывая картинки. Увидев Потёмкина, вскочила, подбежала лёгкими шагами, кинулась на шею.
— Дядечка Гришечка, здравствуй! — И поцеловала в губы.
Потёмкин ошалело смотрел на неё, соображая: кто? Высвободив губы от очередного поцелуя, пробормотал:
— Постой... постой... никак Варька? Варютка!
— Варютка, Варютка, — подтвердила она.
— Ах ты, добрая душа, вспоминаю, где видел... Не только хлебушком странника приветила, но и сала не пожалела.
— Какого странника? — наморщила она лоб.
— Да не важно... Откуда ты взялась?
— С поездом царицыным. Санька, отъезжая в Варшаву, велела быть при тебе, заботиться и любить.
— И любить? — игриво спросил Потёмкин. — Это как же?
— Ой, не знаешь, как любят... Сколько раз махался, не счесть, пожалуй...
— Цыц, дурочка, не дай бог, услышат, донесут царице, голову открутит.
— Она тоже велела заботиться и любить... Он, говорит, единственный для меня на всём свете.
— Единственный... — горько улыбнулся Потёмкин.
— Правду бают, что она жена твоя?
— Царственная супруга, — с печалью выговорил Потёмкин.
— Жена, супруга — какая разница? Почто же она волочится за этим дылдой Мамоновым?
— А это уж не твоего ума дело. — Он легонько щёлкнул её по носу.
— Вот дурища, — с пренебрежением сказала Варютка. — Мне б такого мужа, я б его в платочек завернула и тут всегда носила. — Она показала около сердца, взяла руку Потёмкина и приложила к этому месту.
— Так любишь?
— Санечка сказывала, сколь нежен ты и добр... А меня любить станешь? — Она впилась ясными и чистыми глазами в его чёрный лик, отвела со лба прядь и поцеловала мёртвый глаз.
Этот миг решил всё. Её сочувствие ударило по сердцу, оживило его. Он обнял племянницу вовсе не с родственной нежностью.
— Варька, Варютка... жавороночек мой...
— Гришенька, великан мой добрый...
Екатерина, окинув голову и плечи плащом, прошла на потёмкинскую галеру, приблизилась к каюте. За дверью ворохнулся женский смех. Она повернулась и медленно шагнула во тьму.
Дежурный офицер стоял как изваяние.
8
В большой палатке-шатре собралась знатная компания — императрица, Потёмкин, Безбородко, Мамонов, послы, Иосиф, Суворов, Румянцев, де Линь, другие генералы.
Барабаны играли «честь».
Суворов подошёл с указкой к карте, подвешенной на двух кольях.
— Будет представлен наступательный бой. Наша конница, пехота. Противник тож, голой рукой не возьмёшь. Заметьте: наша пехота не в каре. Каре — вздор! Пехота в четыре линии. Конница в тылу. Трубы, барабаны, сигнал, бой. Артиллерия из глубины — «бах»! Да не по одной пушечке по всей линии, а вся в одном месте. Кулак. Где — противник не знает. Бах! — ад в стане противника, дыра в обороне. Пехота размыкает ряды, кавалерия в прорыв, удар в разные стороны. Противник окружён. Пехота скорым маршем закрепляет успех. Всё. Виктория. Ура!
— Вот гений, который прикидывается дурачком, — шепнул Сегюр Кобенцлю.
— Он попирает классический прусский строй. Так нельзя победить.
Император Иосиф тоже обратил внимание:
— Нечто новое в тактике? — Он обратился к де Линю.
— Опробировано в прошлой турецкой войне, Ваше Величество.
— Отказ от прусской военной доктрины, не так ли? — Это уже к Кобенцлю.
— Полный и бессмысленный. — Кобенцль попал опять пальцем в небо.
— А русские прусских всегда бивали, господин посол, — ответил Суворов. — И нынче побьём. Прошу в поле, господа. С Богом, — махнул он трубачу, и тот заиграл атаку.
Когда генералы покидали палатку, Екатерина придержала Потёмкина.
— Мне не даёт покоя авантюристка, именующая себя дочерью Елизаветы. Покамест подолом мела паркеты в Германии и Париже, мирилась я. Бог с ней, дурочкой... Но вот доносят мне, что нынче, окружив себя мятежной польской шляхтой, льнёт к Алёхину. Орловы вовсе мне не друзья... Меж дворами Европы пущено подложное завещание Елизаветы, поляки ладят посольство к султану в поддержку самозванки.
— Напрасно, Катерина, ты грубо обошлась со Станиславом, он не врагом, союзником нам нужен. А ну как стакнётся с Францией да Пруссией?
— Пусть место знает своё, а то усы сивые, а в голове туман розовый. Надобен мне человек, чтоб к Алёхину послать в Неаполь. Писать нельзя, всё на словах, да и присмотреть бы за адмиралом...
— Есть такой человек, Италию знает, и неведом при дворах... Хотя он и тут мне надобен без меры.
— Неужто есть дело более значительное, нежели моя честь? Вели позвать.
— Да вот он. — Потёмкин указал на Маттея, стоящего поодаль.
Екатерина глянула сначала мельком на рослого усача, кудрявого и статного, потом, чуть подавшись вперёд, прищурила глаза. Вздрогнули крылья носа, поволокой затянуло глаза. Потёмкин слишком хорошо знал, что это такое... Она сказала, сбиваясь в словах:
— Ты мне его... ты пришли вечером... инструкции дам... Нет, представь сейчас же.
— Катя, Катя, когда ты угомонишься? — Потёмкин посмотрел на неё с укоризной и печалью.
— А кто это был у тебя в каюте на галере?
— Ну вот, сколь не виделись, и пошли упрёки одни...
— Не мой зачин — твой.
— Идём к Суворову, а то заметит старик, что нет тебя, обидится. А этого я вечером пришлю.
Меж холмами плыли клубы дыма, мелькали фигуры людей, мчались кони. Кто кого побивал — не разобрать. Но люди знающие понимали.
Румянцев хлопал в ладоши:
— Молодец, Суворов. Лихо! Ай, лихо!
Иосиф метался по вышке, стараясь охватить зрением поле боя. Кобенцль что-то записывал в книжку. Фитц-Герберт, держа в руке подзорную трубу, чертил в воздухе замысловатые фигуры, поясняя Сегюру. Суворов скатился по лесенке вниз, помчался к полю боя:
