— На этих одрах?

— На них, батюшка... Не могу же я, дворянка, пеши. — Баба приосанилась.

Потёмкин засмеялся, но, разом оборвав смех, буркнул:

— Вздуть бы тебя, шляхетная, что на мужиков лошадиную работу взвалила, да что взять с бабы дурной?

— Не по-благородному говоришь, граф, с дамой надо бы иным тоном, — укорила Чердынина.

— Ладно, мать, не серчай, слово кинул, не убил. Дворецкий, возьми её, найди покоишко где-нибудь, пусть поживёт, пока дело разберу. А этих одров — в людскую, да откорми, не ровен час, помрут. — Баба бухнулась в ноги, Потёмкин подымать не стал, сказал только: — Смотри, шляхетная, ежели навет на Глебова — пойдёшь в компанию к Яшке.

— Вот те крест, а ты возьми Цыбу на дыбу, всё откроет.

— Ишь как звучно: Цыбу на дыбу, ровно стихи... — Потёмкин, оттолкнув кинувшуюся к ручке бабу, сбежал к карете.

Потёмкин шёл по дворцовым ступеням, перед ним услужливо распахивались двери. У каждой из дверей дворцовой анфилады стояли по двое ливрейных и кавалергард. Слуги склоняли головы и отворяли, кавалергарды салютовали палашами. Потёмкин — официальный, озабоченный, высокомерный — кивал головой и, не умеряя шаг, шёл дальше. Снова двери, слуги, кавалергарды... Беломраморная лестница. Потёмкин шагал, не замечая ступеней, стремительно, неудержимо и нос к носу столкнулся с Григорием Орловым...

Оба на мгновение застыли.

Но если Потёмкин холодно-невозмутим, то Орлов жадно оглядел соперника с головы до ног, в глазах — жёлтый блеск...

Что ж, Потёмкин хорош — белый атласный камзол, белые панталоны, чулки, башмаки, белый парик и чёрный, налитый бешенством, сверлящий глаз из-под пряди, кокетливо прикрывающей уродство. Сверкают камни, блестят ордена, сияет золотое шитьё...

Орлов первым протянул руку:

— Здорово, ваше сиятельство.

Потёмкин, будто не замечая, спросил:

— Что там, при дворе, какие новости?

Орлов, скрипнув зубами, сдерживая ярость, криво усмехнулся:

— Новости? Я иду вниз, а ты идёшь вверх. — Не попрощавшись, он сбежал по ступеням.

Потёмкин проводил его взглядом. Орлов подошёл к двери, лакеи и кавалергарды не шелохнулись. Он сам плечом толкнул дверь.

Потёмкин шёл тем же путём, которым уходил от Екатерины изгнанный Орлов. Тот же зал, те же каменные истуканы. Фаворит шагал величественно и уверенно, весь белый, будто только что сошедший с пьедестала. Мраморные боги и богини, нимфы и гиганты, словно собрата своего, провожали его взглядами слепых глаз.

Тронный зал императрицы был необычен: вдоль стен на мольбертах расставлены планшеты — большие и малые. На них видны очертания северного берега Чёрного моря, выразительный контур Крыма, хребты Кавказа. Широко представлены рисунки и проекты зданий, планировки городов и усадеб. На тумбах архитектурные детали, лепнина. Всё это выполнено тщательно и любовно и представляет собой не просто рабочий материал, а мир мечтаний Потёмкина — поэта, созидателя, правителя.

Состав присутствующих на заседании Государственного Совета тоже был необычен — только обязательные сановники, из женщин — Дашкова, несколько лиц в академических шапочках и мантиях, некие мужчины в партикулярном. Пышностью убранства отличалась лишь группа посольских.

Открылись двери, вошли Екатерина и Потёмкин — никакой пышности, ни камергеров, ни статс-дам, ни фрейлин и камер-юнкеров. Екатерина величественна и исполнена достоинства, но не было в ней обычной вальяжности и томности, шла деловито и быстро. Потёмкин помог ей взойти на трон, сам устроился в кресло, приставленное почти вплотную к трону. Екатерина, милостиво кивнув собравшимся, пригласила:

— Прошу садиться, господа, разговор долгий и требующий раздумий.

Гости шушукались, ибо не привыкли сидеть в присутствии императрицы, но что поделаешь — в последнее время всё не как прежде.

Рассаживались неловко, кто-то стремился пробиться ближе к трону соответственно табели о рангах, но как отодвинуть мужика в академической мантии, если он на расстоянии обменивается знаками с самим Потёмкиным. Да и не всегда полезно мозолить глаза правителям — разговор пойдёт чёрт те о чём, а ну как спросят твоё мнение? Лучше притулиться за колонной в теньке. Глядишь, и вздремнуть можно.

— Господа, — вновь заговорила императрица. Гомон разом стих. — По нашему высочайшему повелению граф Потёмкин доложит пропозиции касаемо государственных забот о землях Таврических. Прошу, ваше сиятельство.

Потёмкин по-орлиному вскинул голову — был горазд до похвалы и честолюбив, оглядел вельможное собрание, складывая чётче мысли. Лица, лица, лица — любопытствующие, рассеянные, настороженные, озадаченные, недоверчивые, насмешливые, злобные, завистливые и просто тупые, нет лишь доброжелательных, кроме лица государыни — она смотрит с любовью и надеждой на своего «паренька». Потёмкин начал:

— Волею преблагой нашей матушки-государыни Екатерины Второй и под её неусыпным доглядом коллегиум людей сведомых представляет на ваше рассмотрение перспективу возрождения Таврического края.

«Люди сведомые» толпились небольшой группой у планшетов, ростом среди них выделялся Мочиморда, он же Матти Морти, Матей, Мотя.

— Край этот, отторгнутый некогда от России дикой ордой, возвращается ныне под сень короны российской. Большой кровью оплачена эта виктория. Земли сии плодородны и благодатны, но безлюдны. Чёрное море, на берегах которого мы утвердились, открывает нам южный путь в Европу, и, хотя на вратах Боспорских ещё висит замок туркский, мы отомкнём его, даст Бог.

Панин дёрнулся, услышав такое недипломатическое признание, среди послов сотворилось шевеление.

— Нам надобно освоение земель сих и для богатства, и чтобы положить предел бесчинству турок и татар, и для помощи южным славянам. — Новый приступ оживления среди посольской братии. — А для того в бытность мою на театре военных действий мы уже основали низку поселений и военных застав. — Потёмкин подошёл к карте. — Под крылом Запорожской Сечи заложен город Екатеринослав, в устье Днепра — Херсон, наследник древнего Херсонеса. Тут, мнится, встанет южная сестра Северной Пальмиры, града Петрова. Гавань, верфи, лабазы, дворцы и храмы видите вы на этих парсунах. Тут будет оплот православия для всех южных славян, и потому видим потребность в открытии духовной семинарии и академии, что привлечёт и греков, стонущих ныне под турецким игом. Для просвещения и поощрения искусств восстанут университет, консерватория, театры... Дабы не отягощать ваше внимание словами, прошу подойти, господа, к парсунам этим. Кто в русской грамоте несилен, имеются латинские титлы.

Но высокое собрание не шелохнулось, вперив взоры вовсе не в парсуны, а в живой лик императрицы: что она?..

Екатерина протянула руку в сторону, и к ней метнулся французский посол Бреттейль. Она благодарно кивнула и пошла к планшетам. Сразу зашевелились, задвигались все, поднимаясь и спеша следом.

Матти стал вполоборота к идущим, ибо заметил, что к его позиции направился некто в партикулярном платье. Это был Растрелли, гость Петербурга. В данный момент итальянского скульптора заинтересовал эскиз храма. Растрелли уставился в рисунок, Матти тоже, но так, чтоб великому мастеру не была видна личина его, ухо — пожалуйста. Растрелли присмотрелся к стоящему рядом, но тот был поглощён созерцанием архитектурной мечты. Итальянец обошёл его сзади так, чтобы рассмотреть с другой стороны, но опять не узрел ничего, кроме копны кудрей и уха — Матти спиной чувствовал передвижение маэстро. Но — час от часу не легче — к ним шествовало духовное лицо, встречи с которым опальный монах боялся ещё больше. Из двух зол пришлось выбирать наименьшее — Матти развернулся в сторону Растрелли. Тот взглянул: глаз художника сразу обнаружил маскарад. Растрелли сказал:

— О!

Матти ответил вопросительно:

— О?

— Моччиморти?