Хор троекратно поддержал:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

— Христос воскресе! — кинул митрополит призыв вглубь массы людской.

— Воистину воскресе... — отозвалось многоголосо, но не стройно.

— Христос воскресе! — ещё громче и яростнее воззвал митрополит.

— Воистину воскресе, — прозвучало слитно и чётко.

— А ещё помолимся в этот светлый день за сирых и убогих, за лишённых крова и хлеба, за калек и слабых духом, за тех, кто грешит, не ведая, что творит. И да отпустятся им грехи так же, как Господь наш преблагий и пресветлый отпустил вины распявшим его... Аминь!

— Аминь!

Кто-то тронул Григория за рукав. Он обернулся. Сквозь толпу хористов к нему протолкался священник прихода Кисловских и Разумовских Дорофей.

— Айда со мной!

Регент сделал было протестующий жест, но Дорофей решительным движением ладони отверг его и указал перстом на митрополита.

И снова гремел голос Амвросия, взывая к молящимся:

— А ещё за матерей и отцов наших, ныне живущих, и за тех, кои отошли в мир иной, за пращуров, стяжавших вечную славу земле Русской. Христос воскресе!

Григорий едва поспевал за мчащимся по тёмным переходам Дорофеем. Навстречу попадались то черноризцы, то служители в белом одеянии, то просто цивильные. Кто тащил сразу несколько кадил, кто бежал, прижав к груди икону, попались на пути и трое с парсунами на древках. Из одной комнаты долетела брань: «Ох, раззява, чтоб тебя разорвало!..» Словом, они попали за кулисы праздничного действа с их суетой и обыдёнщиной.

За кованой дверью оказался необыкновенно чисто и светло убранный покой. Здесь не было золотых рам, лепнины, зеркал, но окна и стены обильно упригожены расшитыми полотенцами, еловыми лапами, цветами. В углу, подсвеченная лампадой, одна-единственная икона старого письма, с которой смотрел почерневший от годов лик Божий. Бог-Отец сложил пальцы двуперстием, сурово глядя перед собой, и не понять было, благословляет он, предостерегает или грозит грешникам. И когда почти из-под иконы сквозь малую дверцу вошёл Амвросий и своим громовым басом возгласил: «Христос воскресе, братья!» — Григорию показалось, что это сам грозный Бог приветствовал всех.

А митрополит стиснул Григория в объятиях так, что дух заняло.

— Воистину воскрес, — прохрипел Гриц, но задохнулся и, не робея, поприжал священника, тоже не щадя, до хруста в костях.

Тот, облобызав Григория, вывернулся из могучих тисков и крякнул.

— Здоров, куда как здоров, дубок из кущ смоленских... Кабы не боязнь осквернить уста в святую ночь, сказал бы: орясина, но остерегусь слов непотребных. — Говоря, Амвросий как-то разом освободился от парадных одежд, сбросив облачение на руки служке, и оказался в шёлковой малиновой рубахе, бархатных шароварах, замшевых сапожках — ни дать ни взять зажиточный мужик: большой, широкогрудый, громкоголосый, важный. К нему бесшумно подплыла тихая старушка в тёмном, о чём-то спросила. — Погоди, я с этим малым потолкую, потом знак дам. Присядем в уголку, пока иные суетятся. Всю службу на ногах, коленки подламываются... Наслышан о твоём голосе, да и Дорофей все уши прожужжал: вот, мол, кого бы к возведению в сан готовить, свой бы соловей был... Поёшь, скажу я тебе, чувствительно и душевно. Иные с такими голосами в графья пробивались — кого имею в виду, понимаешь?.. — Григорий, потупясь, промолчал. Амвросий улыбнулся в усы. — И то верно, болтать не след... Кто голос ставил?

— Да так, самоуком.

— От природы, значит. Оно и во всём так, ежели не дал Бог, от людей не жди... Сказывают, ты в богословии силён? Тянет к церкви?

Григорий из-подо лба кинул взгляд на Амвросия — можно ли быть откровенным, решил: можно, серьёзен и внимателен благочинный, да и служит, не боясь нарушить канон. Ответил:

— К Богу тянет, а к церкви, извините, нет.

— Что-то мудрёное...

— Не мудрствую, сомнения одолели.

— Но в Бога-то веруешь?

— Верую... Да не в такого. — Григорий указал на образ в углу.

— Это не Бог, представление о нём.

— Но такого — злого, недоброго — утверждает церковь.

— Неправда, он добрый и всепрощающий.

— Если бы так, — усмехнулся Григорий. — Коли добрый, то почему требует, чтобы славили его каждодневно и ежечасно? Почему ради торжества веры слали и шлют людей на смерть единоверцы и режут друг друга инакомыслящие? Неужели это всё с Его благословения?

— Человек наказан за первородный грех.

— За то, что вкусил от древа познания? Пусть был бы туп и безумен, не отличая добра и зла? И это означало благо? За это в страхе перед Судным днём человека держать надо?

— А ты не думал, что с миром будет, если перестанут люди бояться Бога? — ответил на вопрос вопросом священник.

Григорий насмешливо ухмыльнулся:

— Выходит, преблагий и пресветлый нужен лишь для пугала.

— Не пугало, а высшая воля для обуздания страстей и утверждения миропорядка. Такого Бога славлю и славить буду, ибо страсти безумны, наглы и яростны, а добро беззащитно. Ты сам-то живёшь по совести?

— Когда как придётся, — смутился Григорий.

— То-то, не пустое сказано: нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и сыты бываем... Кто есть достоин судить добро и зло кроме Всевышнего, и кто утвердит правоту того? Молчишь? То-то. — Амвросий рассмеялся. — А и хорош же ты, парень, не лжёшь, не туманишь. Только совет мой: остерегись, в открытую душу кто с добром, а кто с кистенём, попадёшь на мракобеса, горе тебе. Ещё спасибо за пение твоё чудесное, хоть, скажу по чести, не божественное оно, сверх меры страстен ты и жизнелюбив, не подлежит душа твоя святости, и быть тебе генералом, но не монахом.

— И про то донесли?

— Сам вижу — молод, здоров, напорист, чем не генерал? Мать Марьяна!

От группы людей, стоящих поодаль, отделилась давешняя старушка и нырнула в соседний покой, сей же час оттуда пошли один за другим служки, внося блюда и напитки. Судя по цвету, в бутылях колыхалось не только церковное вино.

Откуда-то взялись женщины. Поймав удивлённый взгляд Григория, Амвросий сказал:

— Радости земные угодны Богу в людях. Садись подле, укрою от греха.

Но грех подобрался с другого боку: по правую руку оказалась вовсе не старая и не заморённая постами монашка. Кинув на Григория нескрываемо восхищенный взгляд, она сразу же, будто невзначай, притулилась к нему бедром, благо сидели не в креслах, а на скамьях.

— Восславим Господа нашего и возблагодарим его за щедрость! — Амвросий снова произнёс заветные слова: — Христос воскресе!

Монашка сразу потянулась христосоваться.

И началось обычное и обильное застолье с щедрым возлиянием.

Через какое-то время Григорий и его соседка Софья встретились руками под столом и, сцепив их, никак не могли разъять. Потом они стояли в полутьме коридора, слившись устами и телами. А утром проснулись в одной постели под кровом монастыря, и Григорию — не в первый и не в последний раз — пришлось уходить окном, не подав руки хозяевам дома.

Не об этой ли монашке вспоминал потом Потёмкин, говоря: «Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но — ах! — нет. Зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих... на смертный грех сей довольно-таки предоставилось мне много всяких способов»?

Ректор Мелиссино, всматриваясь в бесстрастное и отсутствующее лицо Потёмкина, говорил ровным, ничего не выражающим голосом:

— Отмечено, что вы систематически пренебрегаете посещением лекций в университете. В нынешнем году отмечено полное нехождение вами на лекции профессора логики Богдановича-Шварценберга, риторики — Ивана Фокича Михельмана, а также отмечено...

Потёмкин соизволил включиться в разговор:

— А также других, кои читают лекции так, что мухи дохнут на лету, ваше превосходительство. Некоторые из оных наставников нашего ума со своих студенческих лет в книги не заглядывали и несут нам свет звёзд, угасших ещё в минувшем веке. Потому и не считаю нужным являться к этим старьёвщикам.